В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Да, это та самая девушка, с которой я ехал в вагоне. И она в туфельках, ради которых ездила в Киев. Но я ее не остановил. Кто останавливает в такую лунную ночь девушку и парня?
Утром я был уже в Шпиценице. Оттуда поехал в Белиловку, в Тетиев, в Монастырище… И как нет на свете двух одинаковых людей, так нет одинаковых местечек. Каждое имеет свое лицо, свою душу. Какое из них можно назвать настоящим современным местечком? Дадут ли на это ответ мои путевые картины после того, как я последую совету деражнинского переплетчика Александра Зевина и побываю также в Хмельницком?
Пока я в дороге. Сижу в уманском поезде, который везет меня в Казатин.
Сержант с гитарой
Уманский поезд — особый поезд. Правда, идет он медленно, неторопливо, как и жашковский, также останавливается на каждом полустанке, или, как говорят пассажиры, у каждого телеграфного столба. Но зато у него другие вагоны, не такие, как у жашковского, не вагоны — салоны на колесах: мягкие сиденья, накрахмаленные чехлы, совсем как в «Ту» или в «Иле».
Что там говорить, ехать в таком вагоне — одно удовольствие! Хочешь прямо сидеть — сиди, хочешь сидеть полулежа — нажми, пожалуйста, кнопку, а хочешь закусить — доставай продукты и ешь: в высокую спинку кресла вмонтирован пластмассовый столик. Он тебе не нужен? Опять нажми на кнопку, и он бесследно исчезнет.
Однако удобствами этими может воспользоваться только тот, кто сядет в поезд на станции его отправления. Тем же, кто сядет в поезд потом, особенно летом, в разгар дачного сезона, приходится терпеливо и долго стоять, пока не освободится место. Однако долго стоять и молча терпеть такое положение не так-то легко, открыто же высказать свое недовольство поездом с такими светлыми, чистыми, просторными вагонами тоже не хотелось бы, поэтому заводят речь о жашковском, вознося его до небес. В жашковском, мол, совсем другое дело. Как бы ни было там тесно, для каждого найдется место. Нет места на нижней полке, забираются на среднюю, на верхнюю, а в крайнем случае устраиваются на тюках и чемоданах в проходе.
— Послушайте, если вам уж так по душе допотопные вагоны с полками, как в бане, так перейдите в два передних вагона, — отозвался мужчина, сидевший в мягком кресле и обмахивавшийся соломенной шляпой. — Там вы как раз найдете то, что вам нужно. Эти два музейных вагона прицепили к составу для пассажиров, у которых сознание отстало от бытия на тысячу километров, — при этом он посмотрел на хуливших новый вагон так, словно они собирались, скажем, в Хабаровск или во Владивосток не на самолете, а на поезде.
Что ответил ему на это пассажир, стоявший возле его кресла, я уже не слышал. Я тоже принадлежал к пассажирам, кочевавшим из вагона в вагон в поисках свободного местечка. Наконец мы остановились.
Но что случилось? Мы, кажется, попали в жашковский поезд, в точно такой вагон, который только что так хвалили, и не узнаем его. Он теперь нам кажется и меньше, и уже, и ниже, словно мы вдруг оказались после праздничного светлого зала в тесных, темных сенях.
Да и особого простора здесь не было, наоборот, здесь было даже теснее, чем в вагонах-салонах. Однако место нашлось для каждого: там, где сидели пятеро, поместился шестой, как говорится — в тесноте, да не в обиде.
Интересно, что бы сказал человек в соломенной шляпе, если б он пришел сюда и увидел, что пассажиры «музейного» вагона главным образом молодежь?
А молодость, как в море волны, бурлит и поет и в пути обойтись не может без музыки и песен. Но как петь и играть, если высокие подлокотники кресел отделяют вас друг от друга? Иное дело здесь — возьмешь в руки баян или гитару, и сразу вокруг тебя собирается молодежь, как вот в нашем купе вокруг сержанта и его девушки.
На коленях у сержанта лежит совсем новенькая гитара и слепит глаз своей красотой. Девушка, сидящая рядом, притрагивается тоненькими пальчиками к струнам, словно хочет удостовериться, остыли ли они уже после долгой бурной игры. Струны потрудились на славу, выдержали экзамен на прочность.
Оттого что гитара, отдыхавшая на коленях сержанта, замолчала, веселье в вагоне не прекратилось. Оно перебралось в другой конец вагона, откуда доносилось звонкое пение.
Наверно, поэтому в нашем купе стало немного просторнее, но жарко было по-прежнему: беспощадное солнце уставилось в наше окно и не отступало от него, точно хотело его растопить. Я попробовал притронуться к стеклу — пылает как огонь. Хоть залезай под полку, откуда сержант без конца достает бутылки с лимонадом и всех угощает. Ему помогает девушка. Она берет со столика плоское зеркальце, встряхивает его, и зеркальце превращается в довольно высокий бокал. Видимо, превращение зеркальца в бокал доставляет девушке особое удовольствие, а может быть, ей доставляет удовольствие то, что она может незаметно лишний раз взглянуть на себя.
Сержант, открывая новую бутылку, всякий раз предлагает первый бокал прохладной шипящей фруктовой воды женщине, сидящей возле раскаленного окна:
— Мира Ефимовна!
Женщина, слегка повернув к сержанту голову, отвечает:
— Спасибо, Изя, — и ее широко открытые глаза опять бегут за плывущими мимо полями и лесами.
Неожиданно кто-то замечает:
— Посмотрите, какая батарея бутылок под полкой!
Народ в купе не поленился заглянуть под скамейку, и тут же нашлись такие, которые стали гадать:
— Наверно, осталось после свадьбы.
— Или везут на свадьбу.
В разговор вступает пожилой человек:
— Нашли что экспортировать в Берлин — липовецкий лимонад. Я понимаю, везти в Берлин коньяк, икру или, скажем, к примеру, столичную водку, но везти лимонад…
— При чем тут Берлин?
— Я знаю, что говорю. Разве вы не видите по картинкам на этой гитаре и по зеркалу, что Изя приехал из Берлина?
Раз человек называет сержанта по имени, то зачем спрашивать у него, откуда он знает, что гитарой наградило сержанта командование за отличную службу? Наверно, человек этот тоже из Липовца. И спрашивать его, откуда он знает, опять-таки, что надо везти из Липовца в Берлин, тоже нечего. Не такая уж редкость встретить в наше время человека, бывавшего в Берлине и знающего Берлин.
Как бы в подтверждение нашего предположения человек, вступивший в разговор, обращается к сержанту:
— Знаешь, Изя, когда я попал в Берлин, то тебя, кажется, еще не было на свете… А тебя, Блюма, точно еще не было. Послушай, Изя, кроме лимонада у тебя после
