Струны памяти - Ким Николаевич Балков
Правая рука — вверх, левая — вниз… Мы от удивления разеваем рты: сроду учитель физкультуры не выполнял упражнений. Долго не можем прийти в себя, так долго, что лицо учителя успевает покрыться потом, прежде чем мы начинаем делать, как он…
Дед Пронька стоит поодаль и улыбается. А когда заканчивается урок, он подходит к вконец обессилевшему учителю физкультуры, одобрительно похлопывает его по плечу, и мы слышим, как он говорит: «Вот это по-нашему, да-а!..»
Вечером мы с матерью хлопочем по двору: она доит корову, задает ей сена, а я меняю в стайке подстилку. Дед Пронька выходит на крыльцо. «Прогуляюсь малость», — говорит матери. Я увязываюсь за ним. За околицею деревни спускаемся к реке. Лед у берега слабый еще, посверкивает на тусклом вечернем солнце.
— Люблю лошадей, а еще горные реки люблю. — Дед Пронька пробует ступить на лед, но лед прогибается, и он выходит обратно на берег. — Вода в горных реках уж больно чистая. Глянешь — и себя видишь, и разное-такое видишь, чего только ни пожелает душа. Будто другая там жизнь-то, на донышке, ни суеты, ни крику… Хорошо! — Дед Пронька долго стоит в раздумье.
Мы подолгу бродим с ним в окрестностях деревни, рассуждаем о разном. Слышал от него однажды… Жил в водах Байкала вожак нерпичьего стада. Могуч и умен, и над всеми властен… Но случилось так, стало вожаку скучно, захотелось чего-то иного, неближнего. И покинул он воды Байкала, разными речными путями приплыл в холодное северное море и пристал к тюленьему стаду. Год плавает в чужом стаде, другой… Все вроде бы ладно, но только стали ему сниться тихие байкальские заливы, от тоски-печали начал худеть… Засобирался обратно, да не сумел выплыть против течения: силы уже не те… Отчаявшись, кинулся грудью на острые камни. Разбился… С тех пор зовется та скала Нерпичья сторожа. Бывал я там. Худое место, тоскливое.
Дня за два до отъезда деда Проньки узнаем, что приехали геологи, нефть будут искать в окрестностях… Дед Пронька по этому случаю не в меру суетлив, и минуты не посидит спокойно: уважение к рабочему классу у него в крови… А потом убегает из дому. Возвращается потемну, на все расспросы матери — где был да что делал? — не отвечает, лишь улыбается. И мать, в конце концов отступает. Уходит на кухню, слышно, как накрывает на стол… Дед Пронька подзывает меня к себе:
— Помочь надо геологам.
— Помочь? Как?..
Дед Пронька терпеливо объясняет, где, по его мнению, нужно искать нефть. И так это у него складно получается, что дух захватывает.
— Завтра с утра двинем на место, — говорит он, чуть помедлив, добавляет: — А школа подождет…
Я и теперь помню: ночью мне снятся нефтяные вышки… дед Пронька в кителе с орденом на груди… До того здорово, что не хочется просыпаться. Но-о… дед Пронька стоит в изголовье, велит быстрей одеваться.
До места, облюбованного им, не так уж далеко: километра полтора, быть может… Кустарник хилый… кочкарник, прибитый снегом… зеркальные окна болотца…
— Вот здесь и нужно искать, — отдышавшись, говорит дед Пронька.
Мне хочется спросить: почему именно здесь, но спросить я не успеваю. Дед Пронька подбегает к кустарнику, отгребает руками снег:
— Во… черные коленца на стволиках. А отчего?.. Нефть их вычернила, ясно?..
— Откуда — нефть?.. — разочаровано говорю я. — Пал тут прошел весной.
Дед Пронька как-то на удивление сразу сникает, стоит, понурясь, бормочет: «Пал? Надо ж, пал…» Я пытаюсь утешить его, говорю что-то, но он не слушает и глаза у него грустные.
Мы идем в деревню. Дед Пронька вяло переставляет ноги. Но вот останавливается, долго смотрит куда-то вдаль, за синий окоем неближних гольцов, приподнявшихся над большой, пахнущей полынью и лошадиным потом землею.
— Права Катюха, — помедлив говорит он. — Гостем жил я на деревне, никогда не был хозяином. Хорошо ли это, плохо ли?.. Раньше думал, хорошо, а теперь не знаю…
Я и сейчас помню: что-то трогательное и вместе трагичное было во всем облике деда Проньки, и мне до слез жаль его, и хочется как-то успокоить, ободрить, и я говорю о его друзьях по давним годам, о цыганском старшинке… Но он с досадою перебивает меня:
— Бывало, стою на краю поля, гляжу, как мужики идут за плугом, и так-то тянет самому пройти бороздою, потрогать руками зазубренный лемех, но сдерживаю себя: зачем?.. Да и боюсь, не примут меня мужики, подымут на смех, скажут: отгулял, отбедокурил, к земле потянуло?..
Дед Пронька оборачивается ко мне и уже не грусть я вижу в его глазах, а смятение, и мне становится не по себе. Я не знаю, что происходит с ним. Не знаю этого и теперь. Но иногда мне кажется: зрело в нем в ту пору тягостное ощущение чего-то упущенного им в жизни надолго, если не навсегда…
МАТАДУР
Снега в ту зиму было — рябчику не зарыться… Сокрушаются старики на деревне: «Никак, опять лето будет засушливое? Хлеба, поди, ни черта не соберем с полей. Третий год живем без войны, а все не наладимся».
Не зря сокрушаются старики. Уже по весне вовсю пригревает, в мае даже на вершинах гольцов стаивает снег. И в степи за деревнею желто, уныло, и ветер носит полынные травы. И река обмелела, сбила с себя лед спокойно, нешумно и, съежившись под людскими взглядами, не страгивая и малые катыши, не побежала — потянулась, вялая, к дальнему, истаивающему на горизонте обмыску.
В ту пору появляется на деревне гадалка: кому поворожит, кому слово ласковое скажет, и люди довольны. Глядишь, кто и рассмеется звонко. Не со стороны пришла — своя, от земли нашей… Теткой Ворончихой зовут, и от роду ей лет сорок. Живет она с сыном Ваньчаткой на взгорье, подле реки, в старой, всем ветрам открытой избе.
Был у нее муж, веселый малый… Шутки да прибаутки… Однажды шел мимо колхозного стада, вдруг выбегает бык и прямо на мужа тетки Ворончихи. Помял крепко. Другой бы зарекся появляться вблизи стада, а этот… Оклемался, ну, погоди, сказал, я тебе покажу, попляшешь у меня. Отыскал в ворохе тряпья красный лоскут, повязал его на палку и пошел на то место, где был сбит быком. Мужики, кто посвободнее да поленивее, за ним… Переглядываются: «Чего задумал, чертяга? Опять, поди, будет задавать концерту…»
Не ошиблись. Муж Ворончихи вдруг взмахивает красным лоскутком
