Владимир Солоухин - Чаша. (Эссе)
Не буду интриговать читателя, не буду и расписывать те чувства, когда в зеленой травке вдруг видишь “цепочку” настоящих северных рыжиков. Скажу сразу, за каких-нибудь два-три часа мы насобирали восемнадцать килограммов отборных, боровых, крепеньких, ярких, с загнутыми внутрь краешками шляпок, преимущественно молоденьких рыжиков!
Ужин по возвращении на Какабецкую улицу можно было бы назвать грибным путчем, грибной (рыжиковой!) вакханалией. Рыжики жареные, рыжики отварные, рыжики маринованные, рыжики сырые, только что присыпанные сольцой на решетку… Да еще засолили и замариновали впрок.
Совпало так, что, когда мы поглощали рыжики в разных видах (ну, и – соответственно), показывали по телевидению какой-то водевиль из жизни прошлого века. Там шла гусарская пирушка. Оживленные разговоры, возбужденные речи… Вдруг гусарский командир спохватывался и прерывал все разговоры:
– Господа, господа, соединим наши усилия!
Все чокались, выпивали и опять возвращались к разговорам до следующего возгласа командира: “Господа, соединим наши усилия!” Тотчас к нам прицепилось это выражение. Скажем, позвонив Зурабу (или он мне), можно было сказать без боязни, что он меня не поймет: “Что-то давненько мы не соединяли наши усилия”. Или: “Пора бы уж нам соединить наши усилия”.
На другой день была знаменательная поездка в Кварели, то есть, значит, через всю Грузию, через Телави, через Алаверди (старинный храм-монастырь), через перевал – до восточной оконечности Грузии, до Кварели. Там в храме все Чавчавадзе поклонились могиле князя Михаила, и я с ними, хотя при жизни мы не успели познакомиться.
А теперь уж и Мария Львовна лежит рядом с ним. Так окончилась эмигрантская одиссея Марии Львовны Казем-Бек и Михаила Николаевича Чавчавадзе, тоже, кстати сказать, младоросса. Мало ли что грузин – россиянин.
Обратно в Тифлис мы ехали уже по темну. Эта вечерняя дорога ознаменовалась одним лишь, но приятным событием. Захотелось пить. Я стал просить Зураба где-нибудь остановиться, где была бы вода. Справа от дороги стояли грузинские двухэтажные дома, каждый на одну семью. Можно было бы назвать их коттеджами, но как-то непривычно применительно к Грузии. Дома эти окружены садами, деревьями, виноградными лозами. Перед одним домом в саду, под развесистым деревом, стоял стол, над ним свешивалась электрическая лампочка, а за столом сидели грузин и грузинка. Они сидели и ужинали.
– Зураб, давай остановимся. Неужели не дадут попить? Это же Грузия. Насколько я ее знаю…
Пошли, открыли калитку. Остановились возле стола. Зураб представился, произнеся: “Чавчавадзе”, – представил свою мать и меня. Хозяин дома подскочил на своем стуле, как будто его снизу укололи булавкой. Тотчас появились еще три стула. Тотчас появились на столе еще три стакана. Тотчас появился около стола на земле большой глиняный кувшин с вином, а на столе… кое-что появилось и на столе. Через час или полтора мы поехали дальше, и пить нам уже не хотелось.
* * *Во второй половине XIX века в России произошел невиданный всплеск национального самосознания, возрождения национального искусства. Эта вспышка захватила все области культуры и практически все слои населения, причем можно предполагать в явлениях тогдашней культурной и даже политической жизни взаимообратную связь. Например, Третьякова с его собирательством живописи подняла эта волна, но и он и его галерея способствовали подъему этой волны. Допускаем, что именно подъем русского духа способствовал тому, что Россия вступила в войну с Турцией за освобождение Болгарии, но освобождение этого родственного нам православного народа, в свою очередь, усилило всплеск национального сознания, о котором мы говорили.
Дополнительным условием надо считать и то, что к этому времени в России окрепло и расцвело купечество, а также, как мы теперь сказали бы, крупная промышленная буржуазия. Попросту говоря, появилось много людей, у которых оказалось много и даже очень много денег. Россия оказалась богатейшей страной.
Сергей Константинович Маковский, сын известного художника (“Дети, бегущие от грозы”), основатель и издатель литературно-художественного журнала “Аполлон”, основатель и издатель журнала “Старые годы”, проявивший себя как охранитель и ценитель старины (Сент-Женевьев-де-Буа, могила № 2487), так писал об этом русском ренессансе:
“От времени до времени в жизни каждой страны сотворяются эпохи, овеянные призраками столетий. В эти эпохи художественное творчество наций как будто вспоминает: нарождающиеся мелодии будят эхо далеких песен, новые формы выявляют красоту бесследно минувшего. В эти эпохи воскресшая национальная старина делается близкой и любимой. Она манит к себе, как прекрасное марево. Ее скрытые силы, исходя точно магнетические волны из смутных глубин народного духа, начинают действовать на творческое сознание современности, и поколения художников, завороженные ими, приобретают дар ясновидения”.
Да, искусство мало того что как бы вспомнило детство народа, давние исторические времена, но и обратилось к сегодняшней (тогдашней) народной жизни, а вернее сказать – обратилось к душе народа, которая, конечно, едина во все времена, пока жив народ, но может быть либо загромождена историческими наслоениями, либо очищена от них, выявлена и ярко выражена. Она может либо ярко пылать, либо чадить, дымить, она либо до болезненности чутка, либо заторможена, анестезирована.
Это была эпоха открытия древнерусской живописи (из-под позднейших наслоений), эпоха утверждения русской оперы и симфонической музыки, эпоха Мусоргского (“Хованщина” и “Борис Годунов”), Бородина (“Князь Игорь” и “Богатырская симфония”), Римского-Корсакова (“Снегурочка”), Чайковского, Стасова, Островского, Достоевского, Толстого, Тургенева, Чехова, Блока, Бунина, Васнецова, Рериха, Врубеля, Крамского, Перова, Сурикова, Нестерова… Эпоха Станиславского и Шаляпина, Малого и Художественного театров, частной оперы Саввы Ивановича Мамонтова и Третьяковской галереи. Это была эпоха Тенишевой и ее Талашкинских мастерских…
Впрочем, помимо объективных причин, о которых мы тут рассуждали, может быть, и у целого народа, как и у отдельного человека, бывает предчувствие событий, опасности, гибели. Ведь именно перед гибелью Россия озарилась ярким сиянием своей красоты.
Мы написали имя Тенишевой. Каждое явление культурной жизни возникает при соединении нескольких предпосылок, причем как объективных, так и субъективных, включая личные качества человека. Впрочем, личность тоже ведь явление культурной и общественной жизни и тоже формируется, а потом и действует под влиянием многих внешних причин.
Туг я вижу три слагаемых, которые, совпав, и породили это яркое явление, известное теперь (увы, уже только в истории культуры) как Тенишева и ее мастерские. Во-первых, неуемность, неистовость натуры этой русской женщины, широта ее души, жажда деятельности на пользу родному народу и отечеству. Во-вторых, материальные возможности, которыми она внезапно стала располагать, став женой одного из богатейших людей России – князя Тенишева. В-третьих, общий национальный духовный подъем, о котором только что говорилось.
Из всех возможных слагаемых самое случайное тут – Талашкино. Это могло быть и другое имение. Возникло же оно следующим образом.
Владелицей Талашкина была подруга Марии Клавдиевны Тенишевой – Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская. Тенишевы звали ее Киту, часто ездили к ней в гости и подолгу там жили. Но постепенно возникло опасение, что Киту это имение продаст. Она болела, и ее угнетала мысль, что имение после ее смерти попадет в чужие руки.
Тогда, с присущей ему решительностью, князь Тенишев сам купил это имение, с тем чтобы оно числилось за ним, но чтобы прежняя хозяйка продолжала в нем жить. (На самом деле Киту пережила и свою подругу, и князя, и даже писала некролог Марии Клавдиевне. А обе они пережили и Талашкино, и Россию. Мария Клавдиевна умерла под Парижем в 1928 году.)
Но все же эти два понятия – Тенишева и Талашкино – накрепко связаны между собой. Можно перефразировать поэта, который, как известно, “был и остается”, можно перефразировать его и сказать: “Мы говорим Талашкино – подразумеваем Тенишева, мы говорим Тенишева – подразумеваем Талашкино”.
Пишет Врубель Малютину:
“Путешествие в Талашкино очень несложно. Вы садитесь на Брянском вокзале на почтовый поезд в 9 ч. вечера (билет второго класса стоит около 6 рублей) и утром в одиннадцать Вы в Смоленске, где тут же на станции берете извощичью коляску прямо в Талашкино”.
В Талашкине все удобства для работы, чудесная библиотека, полная свобода распоряжаться собой.
Пишет Репин А. Куренному:
“Теперь стремлюсь ликвидировать здесь дела, чтобы поехать в Талашкино на недельку, где мне так прекрасно жилось в прошлую эту же пору года… Когда долго не имеешь общения с художественным миром, то чувствуешь голод”.
