Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
Нана подбежала к подземному переходу. Было без четверти три, а Нана никогда не опаздывала на репетицию. Прежде чем идти в артистическую, заглянула в студию. Операторы устанавливали осветительные приборы. «Успею», — с облегчением перевела дух Нана.
Оператор длинной указкой тыкал в тени на декорациях.
— Включи двадцать седьмой, двадцать восьмой и тридцать четвертый! — велел он осветителю.
В студии стало светлее.
— Хорошо! Наклони чуть двадцать четвертый.
Из-под потолка скрипя опустилась штанга с прожекторами.
Декорации были теперь залиты светом. У телекамер стояли артисты и разглядывали «построенный в безлюдных горах хевсурский дом с плоской кровлей».
— Начнем? — В студию влетел телережиссер. — Где Нана?
— Если артисты готовы… — ответил оператор.
Появилась Нана, одетая хевсуркой.
— Начинаем! По местам! — Телережиссер повернулся к пульту управления: — Дайте музыку — поможет настроиться. Прекрасная музыка, верно?
В студии зазвучала хевсурская песня. Телережиссер указал актерам их места. Нана стояла между двумя молодыми людьми из города. Роль «Первого молодого человека» исполнял Зураб.
— Не забыли, с какого места начинаем? — спросил ассистент режиссера.
— Нет, помним, — дружно ответили партнеры Наны.
— Тогда — начали!
Операторы нацелили телекамеры на актеров, словно мелкокалиберные орудия. В студии воцарилась тишина.
П е р в ы й. Мы уходим.
Н а н а. Счастливого пути!
В т о р о й. Не сожалеешь о нашем отъезде?
Н а н а. Не знаю.
П е р в ы й. Одна остаешься тут…
Н а н а. Почему одна?
В т о р о й. Вот-вот снег выпадет, занесет дорогу, а здесь никого нет. Будешь звать, кричать — и не докричишься.
Н а н а. А я и не буду звать и кричать.
П е р в ы й. И до каких пор будешь сидеть тут одна?
Н а н а. Пока Тотиа не вернется.
П е р в ы й. Что ты заладила — Тотиа, Тотиа? Кто он такой, в конце концов, твой Тотиа?
Н а н а. Чего тебе надо? Тотиа был здесь, куда-то спешил и ушел чуть свет. Дня через два непременно вернется.
П е р в ы й. Не было тут никого.
Н а н а. Ну, не было, а тебе что?
П е р в ы й. Мне ничего. Мы уйдем своей дорогой.
Н а н а. Уходите, я не мешаю. Мне-то что…
В т о р о й. Ущелье опустело. Люди покинули его, сбежали отсюда, переехали, где жизнь, где машины, телевизор. Не сможешь ты прожить здесь одна!
Н а н а. Почему не смогу?
П е р в ы й. Опять свое заладила!
В т о р о й. Слушай, когда тебе говорят. У тебя ветер гуляет в голове! Не проживешь одна.
П е р в ы й. Ты еще не оставалась тут одна и не знаешь, каково это. Не испытала еще полного одиночества, когда словом перемолвиться не с кем. И горы и река станут тебе враждебны.
Н а н а. Я не боюсь.
П е р в ы й. Когда останешься одна, всего станешь бояться.
Н а н а. Все равно останусь, шага отсюда не ступлю, не могу оставить дедушку одного!
В т о р о й. Дедушка в земле лежит!
П е р в ы й. Что было, то было, собирайся в дорогу! Поищи своих.
Н а н а. А когда весна наступит?
В т о р о й. Пусть наступит.
Н а н а. Весной же Тотиа вернется! (Нана направилась к домику.)
— Куда ты? Стоп, стоп! — закричал режиссер. — Нана, куда ты, дорогая? Нельзя так.
— Вы мне говорите? — обернулась Нана.
— Да. — Телережиссер снял очки и глубоко вздохнул. — Так у нас ничего не выйдет! Это ведь не театр! На вас смотрит камера. Камера — свидетель рождения каждого слова. Не забывайте особенностей телевидения! Несмотря на принципиальную близость с театром, язык телетеатра все же кинематографичен. Это придает ему современный характер. Не забывайте и об интимном характере телевидения. Запомните в конце концов: вы не просто играете, вы обращаетесь к этому… ну к тому, что сидит сейчас в шлепанцах и пьет чай с вареньем… Вы обращаетесь к нему, к его семье. А главное, мы не допускаем неудачи потому, что в телетеатре существуют две оценки — хорошо и плохо! Точнее, отлично и плохо, иначе говоря, от нас требуется высшее качество, высшее мастерство. В этом и специфика и условие существования телетеатра. Здесь нет промежуточных категорий между высшей и низшей, а низшая — это брак. Так не будем допускать брака!
Некоторое время в студии стояла тишина.
— Начнем сначала? — спросил Первый.
Телережиссер глянул на ассистента.
— У меня все готово!
— Отметь последний переход.
— Начнем сначала? — спросил теперь Второй.
— Сначала, пожалуйста, повторяем эпизод… Внимание! — Телережиссер надел очки.
Один из операторов развел руками.
— Что случилось? — спросил телережиссер и тут же заметил, что возле камеры нет кабельмейстера, и вспылил: — Помреж! Гиви! Где кабельмейстеры? Мне, что ли, таскать кабель!
Помреж кинулся искать кабельмейстера, но тут они сами влетели в студию и подскочили к камерам, подхватили толстый кабель.
— Где вас носило? — успокаиваясь, бросил телережиссер. — Из-за вас людей заставляю ждать и мучиться. Живо за работу, и без разрешения студию не покидать!
— Не получается последний кадр, — заявил главный оператор.
— Почему?
— Не нравится мне композиция! Не годится так.
— А мне нравится.
— Если нравится, сам и становись у камеры.
Главный оператор не выносил, когда ему возражали в присутствии актеров или посторонних.
— Постой, постой! Докажи, что кадр плох! Куда ты уходишь?..
— Никуда я не ухожу. Иди и взгляни сам.
Телережиссер подошел к камере.
— Станьте, пожалуйста, как стояли вначале, — спокойно обратился он к актерам.
Актеры заняли прежние места.
— Нана, стань чуть правей… Еще немного, еще… Запомнишь? — спросил Нану телережиссер и повернулся к оператору: — А вот так хорошо?
— Хорошо… Должен заметить, иногда и на нас можно полагаться, и мы кое-что смыслим.
— Начнем? — снова спросил Первый.
— Вы запомнили последний переход? — обратился телережиссер к Нане.
— Без подготовки не смогу перейти.
— Эта мизансцена и мне не нравится, — заметил Первый.
— А я просто лишний в этом кадре, — добавил Второй.
Телережиссер подозвал ассистента и подвел его к камере главного оператора. Они тихо, но горячо заспорили. Зураб воспользовался паузой.
— Шота долго еще держал вас? — спросил он Нану.
— Только что ушла оттуда. Разругалась с ним.
— По тому же поводу?
— Да.
— Чудачка!
— Что делать! Не могу, не для меня эта роль. Пусть Отарашвили сыграет, по ней скроена…
— Брось.
— Мизансцена остается прежней, — прозвучал голос телережиссера.
— Как же так?
— Поверьте, Нана, так лучше, телегенично! — Телережиссер подчеркнул последнее слово. — Повторяю вам: вы в телевизионном театре, а это значит, что не следует играть слишком театрально, как в обычном театре, и нельзя доходить до натурализма, как в кино. И тем более не следует представлять телетеатр в виде кентавра, в котором произвольно срослись кино и театр. Это т е л е т е а т р, где надо играть с той внутренней силой, теми психологическими нюансами, которые требуются при съемке крупным планом. Это — театр современного актера, и тут вы не укроетесь за образом — это невозможно. Здесь нужно играть откровенно, интимно, потому что зритель, как сказал Станиславский (актеры переглянулись), всегда видит то, что происходит «сейчас, сию минуту». Это театр абсолютной достоверности поведения и изменения душевного состояния. У нас даже простой поворот головы актера является целой мизансценой. Поймите это и поверьте. Здесь, в телестудии, я способен превзойти иных, уже признанных, режиссеров, ибо я знаю, в чем особенности моей работы и что мне надо делать, а они не знают телевидения. И вы не очень разбираетесь в специфике телевидения, поэтому, прошу вас, не спорьте с нами, не нервничайте и стойте в том месте и в той позе, какая будет указана мной и оператором.
— Крепко подкован в теории! — тихо сказал Зураб Нане, чтобы не услышал режиссер.
Но режиссер услышал и нервно спросил:
— Что вы сказали?
— Начнем сначала? — спросил Второй.
— Да, начнем сначала…
— Начнете, если моя камера заработает, — сказал один из операторов.
— Что с ней случилось? — заволновался ассистент режиссера.
— Не знаю.
Помреж пошел к пульту управления позвать дежурного техника.
— Можно пока присесть? — спросила Нана телережиссера.
— Передохните, передохните! Сейчас исправят камеру, и продолжим! — разрешил он и пошел к двери.
Большая тяжелая дверь студии медленно открылась, и, не успел телережиссер закрыть ее за собой, как в студию заглянул диктор.
Молодой диктор оглядел декорации, потом заметил Зураба:
