Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
Да, уж осторожно поступили с Джеком…
В этой очереди можно состариться. Где все-таки Джек? За него надо биться. Он болтает много… всякие стиляжьи брюки и рубашки… Но это сверху, остатки. Кто заставлял его писать плакаты, оформлять стенгазеты в совхозах? В Верхней Поляне ночью (утром бригада уезжала) он выпускал «молнию» о передовиках уборки. И сейчас — ради каких благ помогает ей, Алене, в заводском кружке? Сочиняет декорации, учит ребят гримироваться. Он оказался надежнее Валерия. Может быть, любовь? Он Майку всерьез любит. Нет, как Сережа отпустил его? Куда? Недотепа! Добрый, а какой-то… дубина. И трус.
Алена отошла от прилавка, пошла к другому, на ходу укладывала сверток в сумку. Мясо, кажется, одни кости — не умеет она покупать, выбирать. Вот Сашка умеет. Все у него здорово получается. А у нее… И кружок не сравнить с Сашкиным. Правда, он работает третий год, но все равно у него всегда сразу получается. Неужели не сыграть Дуню? Сашка говорит: легкомыслие мешает и эгоизм. Ну, эгоизм — еще понятно. А легкомыслие? Что, нельзя смеяться, шутить? Дуня ведь шутит с ребятами. Читать, конечно, надо больше. А где время? Вот Сашка ухитряется. Его хоть повесь, он будет читать. Теперь эта тетка с продавщицей ругается! Кто придумал очереди? Сколько времени, хорошего нужного времени… а сил, нервов — ужас! Ну, слава богу, все. Капуста какая-то рыхлая. Ничего-то ты не умеешь, Елена Строганова, — бездарность. Одно только хорошо получается — стирка. Даже у Глафиры хуже, даже Сашка хвалит. Вот и надо было идти в прачки. Только это, пожалуй, умирающая профессия — машины стирают лучше. Ох, не то, не то в голове! Сашка болен, с Джеком беда, а тут все о себе, о себе. Самое ужасное, что никогда не угадать: что Сашке понравится, а что нет. Все невпопад, как Иван-дурак в сказке. Ну, дура и есть. Бездарная дура. Как это случилось? Сергей до того бестолково рассказывал…
Хорошо на улице. Тихо. Морозец славный. За город бы… Как больно вспоминать о Глебе. И больно и хочется. Увидеть бы его. Нельзя. Где он? На Тихом океане? Как занятно освещен цирк. Почти год не была здесь. Сашка говорит: дешевые эффекты… не спорт, не искусство… — может быть. Народу валит уймища — скоро начало. Нет, все-таки цирк — это весело. Звери дрессированные, аттракционы, воздушные гимнасты, фокусы… Ой, кто там у входа? Светлое пальто, меховая шапка, поворот головы… Джек!
Алена перебежала через улицу, пробралась в потоке людей, подошла сбоку, взяла под руку. Джек быстро оглянулся, и взгляд его погас.
— Откуда, прекрасная?
— Ты ждешь? Кого?
— Тебя. — Он усмехнулся, прищурил один глаз, а в другом, не прищуренном, ледяная тоска. Ждал Майку, она не пришла. Наверное, потому, что виновата.
— Нет, правда — зачем здесь?
— В поисках развлечений.
— Ты выпил, что ли?
— Обязательно. С горя.
Что делать? Позвать к себе — не пойдет, с Сашкой не ладит. Оставить так, одного на улице?..
— Пошел бы в цирк.
— С тобой вместе.
— Двоих не устроят.
— У меня билеты. Два.
— Может быть, Майка придет еще?..
— «Любовная лодка разбилась о»… Пошли! — Джек крепко взял ее под руку и потащил ко входу.
— Погоди ты! Погоди! — Алена упиралась.
Как быть? Правда, Сашка не знает, что ее отпустили с репетиции… И нельзя же оставить человека одного, когда у него все летит к черту. Свинья все-таки Майка… Что же делать? Сашка болен, с репетиции ушла и отправилась в цирк. Нет, Сашка скажет: «Правильно, не бросила товарища». Или скажет: «Плохая жена»?.. Он вдруг стал смешной, беспомощный — не умеет хворать.
— Раздеваться будем?
Она взглянула в прищуренные, будто смеющиеся глаза.
— Как хочешь. Потом одеваться долго.
Пахнет в цирке вовсе не хорошо, а празднично. Почему Сашка не любит цирк?
— Ну, рассказывай, Джечка!
— Прежде согласно взятым билетам…
— Ух ты, как роскошно, — пятый ряд!
Чудно́: тут же, с правой стороны и тоже в пятом ряду, они сидели с Глебом в прошлом ноябре. Как свободно, «на всю катушку», жилось тогда! Была уверенной, сильной, доброй, талантливой. Да, да, талантливой. А сейчас? Почему? Сашка каждый день говорит: «Ты талантливая». И, кажется, именно от этого она чувствует себя бездарной. Купила зеленую косынку (к загару так идет!), а он сказал: «Актриса, тем более талантливая, не должна одеваться кричаще». Замучилась с Дуней, а он: «Не имеешь права репетировать, как бездарь. Ты же талантливая».
Тамара Орвид пришла в вишневом шерстяном костюмчике — прелесть! — муж ей привез из Японии.
— Сразу видно: не наш, — сердито сказала Глаша.
— И когда еще мы научимся…
— А мы умеем и можем… — перебил Зишку Олег.
Его перебил Сычев:
— Но не хотим! — И засмеялся, выворачивая губу.
И тут властно загудел Саша:
— Есть более необходимое. Не успеваем еще.
Алена взорвалась:
— Нет, не хотим! Много еще таких, что считают: турбины, тракторы — это да, а одеваться можно в дерюгу. — В запале вдруг высыпала какую-то обывательскую полуправду, над которой всегда смеялась.
Заспорили, закричали. Вошел преподаватель. А по дороге домой Сашка твердил ей: «Талант — сила. Бездарь никого не увлечет, у таланта неограниченный радиус действия. Ты должна быть непримиримо строгой к себе. Нельзя бездумно подхватывать дурацкие идейки и заражать ими других».
Алена отбивалась: «Не хочу, не могу быть необыкновенной! Такая же, как все, не лучше других». Он повторял: «Талант — ответственность».
— О чем молчишь, прекрасная?
— Нет… Я просто жду. Рассказывай: что там было-то?
Джек поморщился, будто съел гадость:
— К черту!
— Да ты что?
— К черту! Не хочу, Елена. Скажи лучше, что репетировали. Впрочем, это меня уже не касается.
— Не исключат, дурень! Не допустим. И Таран удавится: «Каждый студент обходится государству…»
Джек засмеялся.
— Потому любая бездарь и тащится до победного. Но как раз на меня он может не пожалеть семидесяти тысяч… К черту! Давай смотреть.
Громко ударил марш. Заспешили на места запоздавшие. Заметалась в проходе высокая дама в нарядной шубке, позади нее моряк… Нет — волосы прямые, и даже лысина. Глеб, кажется, ни разу не сказал ей «талантливая», а почему же?.. И почему все время думается о нем? С того нехорошего дня в «Цветочном» все думается и думается… Нет, ведь и раньше думалось… Нет, не думалось, а где-то ныло.
По всей арене — легкие яркие фигуры. Парад-алле — красиво. Почему «дешевые эффекты»? Как-то там Саша? Все неладно выходит — жуть! Температура у него уже невысокая, а все-таки… «Сандрик» звала его мать. Он очень любил ее… А так редко говорит о ней. Только теперь, во время ангины, почему-то рассказал, что мать была цыганка, и показал фото. Она удивительно красивая, и что-то в лице трагическое — настоящая Земфира. А отец хмурый, тяжелый. Он бил ее… Дикость какая! И, даже уходя на войну, прожив с ней двадцать лет, боялся, что она убежит к своим или обманет его. Десятилетнему Сашке велел стеречь мать. А у Сашки ее глаза, а вовсе не прабабки-тунгуски, хоть и раскосые. Как-то он сейчас? Читает, конечно, Сандрик, Сандрик… Нет, нельзя же оставить Джека.
— Что сейчас будет?
— Группа акробатов, — в голосе его трещинка.
— Ты правда хамил в райкоме, обзывал ханжами, бюрократами?
— Ты на моем месте морду набила бы Каталову.
— Ух, злопамятный!
— Ручка у вас, леди, тяжелая, но не к тому я. Когда из тебя делают преступника, обращаются, как с подонком… В общем не спрашивай, Елена. Смотри.
На арену стремительными каскадами и сальто вылетели шестеро, все в белом, в серебряных блестках. Сменяя друг друга, работали то вдвоем, то втроем — легко, изящно, весело.
— Трюки-то слабенькие, — преважно произнес мальчишка рядом с Аленой. Он хмурился, поджимал румяные губы, а на лице все равно было счастье.
— Чем слабенькие? — Его товарищ жадно смотрел на арену сквозь толстые очки. — Здорово красиво!
— Чисто. В темпе. Но у нас в кружке…
Алена подтолкнула Джека локтем.
— Что ж тебе не нравится?
Мальчишка глянул на нее, на Джека, спрятал мелькнувшую во взгляде робость.
— Простые сальто крутят. У нас в кружке…
— У нас в кружке, у нас в кружке! — Очкастый дернул приятеля за рукав. — Тоже мне чемпион! Классно работают. Верно?
— Верно, — ответил Джек, потому что Алена молчала, что-то вдруг сковало ее.
Блестящие белые фигуры строились в высокую мачту, рассыпались. Джек, будто случайно, прислонился к Алене плечом, и ей передалось щемящее чувство потерянности.
— Все равно Майка любит тебя, и она славная девка, — тихонько сказала она, следя за сверкающими сальто, каскадами, фордешпрунгами.
Джек не ответил. Вот уже на арену вышли двое в ярких клетчатых штанах, цветастых блузах, забрызганных краской, с ведрами и малярными кистями.
