Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— По части дисциплины не все товарищи были на высоте…
Алена чувствует, что, если Сашка сейчас скажет о ней плохо, ему дадут бой, как тогда в «Цветочном», Ой, только бы смолчал!
— …Но в общем после отъезда Валерия особенных бед не случалось, — сдержанно договаривает Саша. — Хотя не все шло гладко.
Может быть, особенных бед и не случалось: не срывались концерты, проходили успешно. Так же приветливо их встречали и взволнованно, дружески провожали. А они радовались росту поселков, цветению целины, великолепному урожаю и огорчались неполадками. А все-таки прошлая поездка была веселее, дружнее. Или дождливое лето портило всем настроение? Мокли, сохли, подъезжали к парому, к бурлящей мутной Катуни и слышали: «Не плавю-ут! Вода поднялась!» — и опять маялись на расквашенных дорогах, делали десятки лишних километров, пока добирались до другой переправы. Нервничали, опаздывали на выступления. И к концу поездки очень устали. Или ей, Алене, это казалось, потому что с Сашкой замучилась?
Не уберечься было от ссор. Дикий скандал из-за Северцева. А человеку надо выговориться — ушла жена, забрала дочку. «Не могу оторваться, не могу быть „приходящим папашей“ — каторга! Жизни нет. Люблю. Через все люблю». А Сашка не понимает. От Тимофея увез, чтоб не встретились… Но это все проходило, забывалось. А схватка в «Цветочном»…
Арсений Михайлович рассказывал им, что «Захарыча» — Фаину Захаровну Щурову — сняли с работы и она уехала в Красноярский край. Сняли ее будто бы за несвоевременный вывоз зерна, а фактически за горячность, за острый язык. Главный агроном «Цветочного», маленькая голубоглазая женщина, тоже ушла, не сработалась с новым директором, и вообще дела в совхозе идут неважно. И все-таки никто не ожидал того, что они увидели.
Центральная усадьба почти не изменилась. Всего только начатые в прошлом году жилые домики достроили. Давно вырытые ямы и фундаменты размывались дождями. Жили еще в вагончиках и в наспех сколоченных бараках. Над речкой все так же буйно росла трава, и к закладке плодового сада, видимо, не готовились. Столовая словно облиняла — ни свежих овощей, ни разнообразия блюд. Девушки-подавальщицы не стрекотали, хвастая достижениями и планами. Ругались комбайнеры: кто-то у кого-то свинтил новую деталь. Пьяный горланил, лежа под навесом на полевом стане…
— Этот новый директор — скукотища. Помесь жирафа с велосипедом, — мрачно рассуждал Женя. — Агроном похож на разжиревшего кота. Всё изгадили. Здесь же была настоящая «естественная атмосфера».
Зернохранилище, где в прошлом году так победно закончился их последний концерт, показалось сырым и хмурым. Репетиция пошла вяло, Сашка то и дело гремел:
— Стоп! Пищишь себе под нос, Зинаида! — Или: — Сначала. Барабаните текст. О чем думаете? Разболтались.
Агния, Алена и Джек сидели на бревнах у открытых ворот зернохранилища. Сперва Алена прислушивалась, не приближается ли ее выход, но Сашка без конца заставлял повторять, а ее, как никого, тревожил развал в «Цветочном». Она часто вспоминала Щурову: голос, звучавший как виолончель, слова: «Большая любовь всегда единственная», — лицо, смягченное светом «летучей мыши», едкую насмешку: «Вы разбираетесь в сельском хозяйстве, когда булку с ветчиной кушаете».
— У нее же голова… И человек она замечательный. Дерзкая, конечно. Дядьку из сельхозуправления так по телефону припечатала. Ну и что? Совхоз-то при ней жил вовсю. Она его любила. Ей верили…
— Кому это важно? Начальство уважать надо!
— Да ну! Я говорю: все зависит от человека.
— Личность творит историю? — опять поддразнил Джек.
— Да! Люди хорошие, умелые. Обязательно хорошие. Да. Возьми Деево: люди! А Верхняя Поляна? Ты не представляешь, Агнёнок, что за помойка была! Народ злющий, пьянство, пылища, грязища, пшеница пополам с овсюгом, техника ломаная… Ну, черт знает что! Конечно, им далеко еще до Деева, но все-таки… Потому что — люди…
— Я думаю…
Алена вгорячах перебила:
— Недостатки в экономике меньше портят жизнь, чем пакостные люди.
— Ле-енка! — послышался хрипящий шепот Зины.
Как гром, бухнул из пасти зернохранилища бешеный Сашкин голос:
— Вам особое приглашение? Елена Андреевна!
Алена вздрогнула, рванулась, стиснула кулаки.
С той минуты, когда ночью на лестнице Саша взял ее на руки, он ни разу не крикнул на нее, даже в самых неистовых ссорах. А тут при всех так грубо… Алена молча пошла на сцену.
А Сашка гремел:
— Побыстрее нельзя? Неуважение к товарищам. Распущенность!
— Перестань орать, — негромко, с угрозой сказал Олег.
— Это уж мое дело.
Джек нарочито спокойно заметил:
— Елена не только ваша супруга, она член коллектива, милорд.
— А я пока бригадир.
— Орешь — я чуть со стула не упал, — проворчал Женя.
Глаша заговорила примирительно:
— Товарищи, тихо! Ленка-то виновата. А ты весьма злоупотребляешь силой звука…
Ее упрямо перебил Олег:
— Сам никого не уважает. Крик — та же распущенность. Так не создается «естественная атмосфера».
Сашка опустил бешеный взгляд, сказал тихо, почти на одной ноте:
— Прошу товарищей извинить меня. Продолжаем репетировать.
Алена ощутила странную пустоту в груди, в животе. Кружилась голова, дрожал голос. Оттого, что за нее вступились товарищи, Сашкина грубость стала почему-то еще оскорбительнее. Извинение ничего не облегчило. Алена не могла сосредоточиться. И без того не давалась роль Дуни, а тут совсем ускользнула.
Никто ничего не сказал ей, но руководящая тройка — Глаша, Сергей и Саша — решили вместо сцены «20 лет» включить в программу отрывок из «Горе от ума», сделанный еще на первом курсе.
Весь день тогда Алена держалась с девушками, отстранялась от Сашки. Он как будто не замечал этого. На концерте, в работе, в горячем дыхании зала она забыла обо всем. После концерта не стала ждать Сашу, ушла с девушками. Но ее с Сашкой поселили вдвоем. В маленьком чуланчике при конторе совхоза стояла раскладушка и рядом на полу тюфяк.
Обычно, если приходила раньше, Алена с удовольствием, аккуратно стелила и Сашкину постель. Сейчас не захотелось. Бросила его подушку, одеяло и простыни на тюфяк и быстро улеглась на раскладушке.
Через коридорчик глухо доносились голоса девушек — их поместили в самой конторе. О чем они говорят?
Как тошно, тошно, тошно!.. И даже мириться не хочется. Это первый раз. И так безнадежно тоскливо… И еще безобразие в «Цветочном» портит настроение! Неужели престиж какого-то бездарного дядьки из сельхозуправления дороже судьбы «новорожденного» совхоза, сотен людей и, наконец, Щуровой — отличного работника и человека? Все в запустении, за год после ее ухода почти половина новоселов удрала. Грязь в зернохранилище… Нет, как он смел так обидеть? А после этого заставить репетировать. Дуня была насквозь фальшивая. Все, все, все до капли растеряно! Вспомнить страшно: что-то изображала, выжимала из себя — злая, униженная. Это Дуня-то — ужас!.. Надо бы сразу порепетировать еще, смыть этот отвратительный осадок. Только без Сашки, без его беспощадного взгляда. Всегда его взгляд мешал, сковывал, но сейчас… Ведь он самый близкий. Раньше пусть бы крикнул — она бы сразу отбрила, подняла бы всех против него, чтоб запомнил. Но… муж — самый близкий человек. Зачем же он? Что за любовь? Глупость какая-то! Когда они вдвоем…
Дверь скрипнула, его шаги в сенях…
Алена повернулась лицом к стене — пусть думает, что уснула. Она слышала, как Саша постоял немного, тихо постлал себе постель, разделся, сел на свой тюфяк. Потом почувствовала, что он положил голову на ее подушку; его дыхание влажным теплом касалось ее шеи, сбегало между лопаток.
— Лешенький, — шепотом позвал Саша.
«Притворяться, что сплю? Нет».
— Не хочу разговаривать.
— Лешка, ну — виноват. Я же извинился. Могу еще сто раз повторить: виноват. Ну, набей морду, ну, пожалуйста. Только не злись.
— Я не хочу, чтоб кто-нибудь защищал меня от тебя.
Саша прижался щекой к ее спине.
— Ну, пойми: репетиция валится, и вдруг еще ты — моя жена.
Она отодвинулась.
— При чем тут жена?
— Ты, моя жена, должна быть примером: я бригадир…
— Ты не смеешь кричать на меня. Да еще при всех. И вообще… Будь сам примером. Грубишь, кричишь…
— Ну, сказал: виноват. Ну, Лешка!.. — Он осторожно подсунул руку, старался повернуть ее лицо к себе. — Ну, набей морду.
— Это не доставит мне удовольствия. — Она говорила еще сердито, но хотела видеть глаза, налитые тревожной нежностью. — Почему, когда нет никого, ты такой… А при ребятах, при посторонних — хуже чужого. Будто ненавидишь меня…
Саша засмеялся, наклонился. Она зажала ему рот ладонью.
— Да. Если все, решительно все, что ни сделаю, не нравится, значит — не любишь. Смех не ответ… Не грызи мне руку! Словами не можешь ответить? Почему при людях ты не человек? Ты будто колючая загородка вокруг меня. Двинуться страшно. Чуть что — ободралась, расквасилась. И я же виновата. Нечего смеяться — ответь.
