Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
XVII
Тяжелые дни
Настали мои тяжелые дни.
Моя наружность казалась здоровою, мои отношенія ко всѣмъ окружающимъ были не слишкомъ чувствительны и нѣжны. Но и то, и другое былъ чистѣйшій оптическій обманъ. Я былъ болѣзненный и нервный мальчикъ; любовь моя была глубока и сильна; разъ полюбивъ человѣка, я уже не могъ его разлюбить. Я могъ на него сердиться, могъ ненавидѣть его проступки, но любовь къ нему не прождала; она являлась какъ бы отплатою за прошедшія счастливыя минуты, доставленныя мнѣ этимъ человѣкомъ. Но доказывать свои чувства я не умѣлъ. Въ нашей мѣщанской семьѣ атому нельзя было научиться; ни мать, ни отецъ не любили словесныхъ нѣжностей и рѣчистыхъ изъявленій чувствъ; они слишкомъ вѣрили другъ въ друга, чтобы прибѣгать къ этимъ ничего не значащимъ подогрѣваньямъ любви. Только въ самыя горькія минуты ободряли одно ласковое немногословное утѣшеніе постигнутаго горемъ члена семьи. Такимъ выросъ и я. Подъ наружною пустотою таилась мнѣ та простая русская нравственность и гордость, которою были такъ богато одарены мои родители. Я могъ дѣлать ошибки, могъ закружиться, увлеченный мишурнымъ блескомъ и ложнымъ самолюбіемъ, но время отрезвленія должно было придти непремѣнно, и для этого требовался только сильный внѣшній толчокъ. У людей, идущихъ по ложной дорогѣ, не бываетъ недостатка въ такихъ толчкахъ. Теперь я отрезвился и, разумѣется, этотъ періодъ моей жизни не провелъ я спокойно. Я волновался постоянно. Сперва начало работать мое горячее воображеніе; рисовались страшныя картины моей конечной гибели, потомъ представлялся мнѣ торжественный день примиренія съ Розенкампфомъ. Но этотъ день не наставалъ, и я сталъ спрашивать себя: можетъ ли онъ наступить? Умъ въ первый разъ смѣло задалъ себѣ вопросъ и такъ же смѣло разрѣшилъ его. Оказалось: помириться нельзя; мой старый другъ долженъ считать меня пустымъ мальчишкою. Я твердо произнесъ надъ собой этотъ приговоръ и тотчасъ же задалъ себѣ новые вопросы: точно ли я пустой мальчишка? не могу ли я быть лучшимъ? Возникла мучительная внутренняя борьба. То топталъ я себя въ грязь, то доказывалъ себѣ возможность возрожденія. «Ты стыдился своего честнаго отца, — говорилъ мнѣ тайныя голосъ, — ты хвасталъ своимъ самолюбіемъ и между тѣмъ плясалъ на балахъ, жалъ руки важныхъ дѣтей, которыя смѣялись надъ тобой въ глаза тебѣ; ты лгалъ въ школѣ, называя этихъ дѣтей своими друзьями; ты ненавидѣлъ науку и учился изъ желанія быть первымъ, блестѣть: теперь ты не учишься, потому что блестѣть нельзя: дѣти-товарищи знаютъ, что ты прикидывался барчонкомъ, и смѣются надъ тобой: ты говорилъ о своей любви къ другу и, обидѣвъ его, не пошелъ къ нему съ извиненіемъ, почти ругалъ его съ другими школьниками. Гдѣ же тутъ самолюбіе? Гдѣ доказательства, что ты не пустой и не глупый мальчишка?» — «Не вѣрь этимъ упрекамъ, — говорилъ другой тайный голосъ, ты ненавидишь свое прошлое, значить, ты можешь исправиться». И ни одного указанія, куда мнѣ идти, ни одного наставленія, какъ исправиться, не прибавлялъ этотъ второй тайный голосъ!.. На всю эту внутреннюю ломку уходили часы и дни, и тратилось время ученья. Я быстро падалъ въ отмѣткахъ учителей и уже не былъ первымъ по классу. Новая причина волненій и стараній не думать ни о чемъ и только учиться, учиться и учиться. Но тайный, ободряющій голосъ слышался мнѣ снова: «ученье не уйдетъ, а желаніе исправить себя можетъ пройти, успѣхъ въ ученьѣ лишь закружитъ твою голову, прежде чѣмъ ты исправишься, думай!» «А что скажетъ отецъ, если я не перейду въ слѣдующій классъ?» Эта мысль стала мучить меня и днемъ, и ночью. Душевныя пытки, работа ума, неудачи въ ученьѣ съѣдали мое здоровье; я худѣлъ, голова горѣла.
— Здоровъ ли ты, Александръ? — какъ-то спросилъ меня отецъ, щупая мою голову. — У тебя голова горяча, ты похудѣлъ.
— Нѣтъ, я здоровъ, — отвѣчалъ я.
— Отчего же ты постоянно скученъ?
— Мое ученье идетъ плохо.
— Если не отъ лѣни, то не бѣда.
— Но я не перейду въ слѣдующій классъ.
— И это не бѣда; сиди хоть три года въ одномъ классѣ, но учись: ты только ученьемъ можешь пробить себѣ путь.
— Я это знаю; но теперь я не могу учиться; я стараюсь, и все-таки не знаю своихъ уроковъ.
— Подожди, отдохни. Если ты стараешься, то когда-нибудь добьешься и до исполненія своего желанія. Ты много въ комнатѣ сидишь, мало играешь. Рѣзвись съ товарищами, разсѣй скуку.
— Товарищи мнѣ не по душѣ; они скверные мальчишки.
— Не рано ли ты начинаешь судить людей? — серьезно и строго замѣтилъ отецъ. — Ты прежде этого не говорилъ. А что твой другъ?
— Не говори мнѣ о немъ, отецъ.
На минуту мы замолчали.
— Ты мнѣ сказалъ, — началъ я:- что не разсердишься, если я не перейду въ слѣдующій классъ, и я буду спокойнѣе. На будущій годъ я надѣюсь наверстать потерянное время.
— Хорошо; дѣлай, какъ знаешь. — Отецъ помолчалъ. — Нѣтъ ли у тебя какихъ-нибудь вопросовъ, мыслей, съ которыми не можешь справиться одинъ? Не нужна ли моя помощь, я тебѣ помогу.
Въ его голосѣ было какое-то дрожанье.
— Есть они, да я одинъ съ ними справлюсь. Спасибо тебѣ.
Отецъ любовно посмотрѣть на меня.
— Будь же твердъ! Я за тебя не боюсь, ты мой сынъ.
Онъ сдѣлалъ удареніе на словѣ: «мой» и спокойно принялся строгать доски.
Послѣ разговора съ отцомъ я сталъ покойнѣе, но ученье шло не лучше. Отвѣчая уроки, я краснѣлъ, путался и сбивался. Пришло время экзаменовъ; одни сдалъ я кое-какъ, на другихъ провалился. Но горе еще не дошло, до крайней точки своего развитія; мнѣ пришлось услышать надъ собою приговоръ тѣхь людей, которыхъ я считалъ лучшими въ нашей школѣ.
Въ одинъ изъ послѣднихъ майскихъ дней я проходилъ по школьному коридору мимо дверей надворнаго крыльца; онѣ были полуоткрыты. На ступеняхъ, спиною ко мнѣ, сидѣли Воротницынъ и Розенкампфъ, довольно громко разговаривая между собою. Я зналъ, что они любятъ сидѣть на этомъ мѣстѣ, и шелъ туда нарочно, обманывая даже самого себя, говоря, что я шелъ случайно: мнѣ, во что бы то ни стало, хотѣлось подслушать хоть одинъ изъ ихъ долгихъ разговоровъ. Я притаился за дверью.
— Славное время стоитъ, — говорилъ Розенкампфъ.
— Да, теперь бы у насъ на Волгѣ или въ Швейцаріи пожить. Когда-то я увижу эти мѣста, буду ли тамъ такъ счастливъ, какъ бывалъ при жизни матушки? Ты, Николай, не можешь себѣ и вообразить, какова природа въ весеннее время! — мечталъ Воротницынъ. — Чудное время! Все оживаетъ, дѣлается мягче, нѣжнѣе, простой звукъ, простой пискъ ранней птицы полны гармоніи — и все это живетъ! Весна всѣмъ расточаетъ свои дары, помнишь der Lenz Шиллера:
In einem Tрal bei armen Hirten.
Воротницынъ продекламировалъ мелодическимъ и свѣжимъ голосомъ стихотвореніе Шиллера.
— Теперь и мысль становится бодрѣе, могучѣе, и трудъ спорится легче.
— Разумѣется, легче! Посмотри на нашъ классъ, всѣ бодры, работаютъ, подгоняютъ себя: экзамены сходить хорошо.
— Да. А замѣтилъ ты. какъ Рудый сталъ падать? Онъ учится все хуже и хуже.
Я приникъ къ дверямъ и затаилъ дыханіе.
— Замѣтилъ, но не понимаю, отчего это происходитъ. Неужели причиною тому наша ссора? Онъ не такъ глупъ.
— Не глупъ, но онъ слишкомъ мелочно самолюбивъ; онъ упалъ разъ и уже никогда не встанетъ. Мнѣ жаль его, и осуждать его, какъ и другихъ людей, не должно. Нужно прощать и примиряться. Онъ, бѣдняга, похожъ на то, что въ нашемъ кругу называется: un laquais endimanché.
Я съежился за дверями, когда услышалъ послѣднія слова Воротницына, и на цыпочкахъ пошелъ, прочь, понуривъ свою голову. Un laquais endimanché. Меня жгла эта вѣрная оцѣнка моей личности, и ужаснѣе всего было то, что я не могъ сказать этимъ людямъ, что уже дѣлаюсь другимъ человѣкомъ, что они оцѣнили мое прошлое, но не настоящее. И вдругъ вспыхнула во мнѣ глубокая ненависть къ этимъ людямъ, и въ этомъ чувствѣ было что-то безумно яростное. «А! вы умные, вы безупречные, люди! — думалось мнѣ. — Зачѣмъ же вы допустили погибнуть меня, глупаго, испорченнаго? Не нужно мнѣ ваше прощенье! Не нужна мнѣ ваша жалость! Вы хуже меня; я погибалъ, не видя гибели, а вы и видѣли, да не хотѣли подать мнѣ руки, вы и теперь оттолкнули бы меня, если бы я къ вамъ пришелъ. Негодяи!» Жёлчь кипѣла во мнѣ, я не могъ думать и размышлять и на время отдался всецѣло своей судьбѣ, сдѣлался мертвою машиною, бросилъ учиться, падалъ на экзаменахъ и даже не краснѣлъ; даже одинъ разъ — это я помню — улыбнулся, получивъ нуль. Во мнѣ не было надежды на близость перелома во всемъ моемъ существѣ, а онъ уже стоялъ у порога.
XVIII
Публичный актъ
На послѣднемъ экзаменѣ я провалился окончательно, не отвѣтить съ толкомъ ни на одинъ вопросъ и получилъ четвертый худой баллъ. О переходѣ въ слѣдующій классъ нечего было и думать. Черезъ четыре дня назначался публичный актъ, день торжества и славы для прилежныхъ, день казни и позора для лѣнивыхъ.
