Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
— За что? — спрашивалъ онъ себя.
— Другомъ не умѣешь быть, — отвѣчалъ слишкомъ поздно проснувшійся разсудокъ.
XVI
Горе
Прошло дней пять, а Розенкампфъ не приходилъ ко мнѣ съ предложеніемъ помириться; я не могъ впередъ протянуть ему руку, отъ этого простого поступка удерживало меня, чувство мелочного самолюбія, которое дѣлаетъ не только дѣтей, но даже неглупыхъ людей пошлыми глупцами и вызываетъ множество самыхъ комическихъ, продолжительныхъ ссоръ, возникшихъ изъ пустяковъ. Мнѣ было до того тяжело и скучно безъ друга, что это чувство отражалось на моемъ лицѣ, и его замѣтили многіе товарищи.
— Охота вамъ скучать объ этомъ подкидышѣ! — сказалъ мнѣ разъ Онуфріевъ, юлившій передо мною, какъ бѣсъ, во все время ссоры.
— О какомъ подкидышѣ? — спросилъ я въ недоумѣніи.
— Да о Розенкампфѣ; вѣдь онъ не родной сынъ покойнаго генерала; генералу подкинули его на другой день свадьбы.
— Свинья! — оборвалъ я Онуфріева и повернулся къ нему спиною.
— За что обругалъ тебя Рудый? — разспрашивали мальчишки, слышавшіе мое восклицаніе.
— За то, что я ему сказалъ правду, что Розенкампфъ подкидышъ, — отвѣчалъ Онуфріевъ.
Онъ былъ окончательно испорченъ грязью мѣщанской жизни.
— Какой подкидышъ?
— Да такой, какіе бываютъ подкидыши; сынъ какой-нибудь…
Онуфріевъ нагло произнесъ то названіе падшей женщины, которое рѣдко произносится и большими.
— Я давно зналъ это, да говорить не хотѣлось, а теперь къ слову пришлось. А Рудый туда же — ругается, забылъ, вѣрно, что самъ лакейскій сынъ…
И вотъ началась въ нашемъ классѣ одна изъ гнусныхъ исторій разбирательства званій нашихъ отцовъ, высказалось первое проявленіе страсти къ сплетнѣ, и облетѣла сплетни весь классъ; кто выслушалъ ее да плюнулъ чуть не въ лицо сплетнику, а кто и задумался надъ нею. какъ надъ чѣмъ-то важнымъ и лично до него касающимся. Услыхалъ и Розенкампфъ горькій упрекъ за свое происхожденіе, и сильно кольнулъ онъ несчастнаго мальчика, старавшагося столько лѣтъ казаться законнымъ сыномъ генерала. Я тоже упалъ съ высоты своего величія и отрезвился. Первымъ моимъ дѣломъ было подойти и объясниться со старымъ другомъ и попросить у него извиненія.
— Коля, перестань дуться, — нѣжно сказалъ я ему:- помиримся, пожалуйста.
— Оставьте меня! Вы мнѣ мѣшаете учиться.
— Ради Бога, Коля! извини меня, я ни въ чемъ не виноватъ, говорилъ я, волнуясь.
Я уже вполнѣ ясно понималъ всю гадость происходившаго вокругъ меня.
— Вы ни въ чемъ не виноваты, вотъ эти мерзавцы виноваты! — произнесъ Розенкампфъ, указывая на сидѣвшихъ въ классѣ учениковъ, и изъ его глазъ закапали крупныя слезы. — Но подите отъ меня прочь и никогда не подходите ко мнѣ; я васъ такъ же не люблю, какъ и ихъ, слышите вы? Я никого не люблю!
Онъ зарыдалъ и поспѣшно ушелъ изъ класса.
Читатель въ своемъ мѣстѣ узнаетъ грустную исторію Розенкампфа.
Я сѣлъ на свое мѣсто, моя голова находилась въ состояніи опьянѣнія. Кое-какъ прошло время до двѣнадцати часовъ, наконецъ, послышался звонъ колокольчика. Всѣ школьники побѣжали на дворъ, начались веселыя дѣтскія игры, полетѣли комки снѣгу, раздались шумъ и смѣхъ, закипѣла молодая жизнь. Хорошо, если бы всѣ дѣти ловили эти мгновенья, и не было бы ни у одного ребенка ни горя, ни наказанія, ни желанія заводить не дѣтскіе дрязги, ни стремленія обижать своихъ собратовъ. Къ сожалѣнію, и то, и другое, и третье было въ нашихъ дѣтяхъ.
Инспекторъ, по обыкновенію, заперъ въ отдѣльныхъ комнатахъ наказанныхъ дѣтей, оставленныхъ безъ обѣда, и глядятъ они съ завистью на играющихъ товарищей. Подъ вліяніемъ этого чувства, они не могутъ учить своихъ уроковъ, и наказаніе, кромѣ мести, конечно, не будетъ имѣть такого результата. Уроки не будутъ выучены, а къ дѣтскому характеру прибавится еще одна частица озлобленія. Засѣлъ и я, никѣмъ не наказанный, въ классѣ и не пошелъ на дворъ; томить меня первое настоящее горе, и кажется, что не будетъ ему ни конца, ни предѣловъ. Смотрю я съ тоскою, какъ рѣзвятся дѣти, какъ ходитъ одинокій Розенкампфъ по своему завѣтному тротуару, въ сторонѣ отъ товарищей: а вотъ и они, уже испорченные жизненною грязью сорванцы, ихъ четверо, они взялись подъ руки и ходятъ навстрѣчу ему, не давая дороги; онъ уступаетъ имъ путь и переходить на другую сторону двора; мальчишки идутъ туда же и снова загораживаютъ ему дорогу, наконецъ, одинъ изъ нихъ рѣшается толкнуть бѣдняка, тотъ останавливается, они начинаютъ что-то говорить, размахиваютъ руками. Я плотно приникаю лицомъ къ стеклу, мнѣ хотѣлось бы услышать ихъ разговоръ, я понимаю, что тамъ происходитъ нехорошая, не дѣтская сцена. Вотъ ея содержаніе:
Мальчишка толкнулъ Розенкамлфа и самъ же закричалъ:
— Что ты толкаешься, невѣжа?
— Не я толкаюсь, а ты! — вспылилъ Розенкампфъ, желавшій сначала настойчивостью заставить школьниковъ оставить его въ покоѣ. — Вы всѣ толкаетесь, — добавилъ онъ:- вамъ хочется вывести меня изъ терпѣнья; такъ вы лучше поколотили бы меня, вы же знаете, что я и съ однимъ изъ васъ не справлюсь.
— И поколотимъ, чтобы ты не зазнавался! — крикнули сорванцы и окружили Розенкампфа.
Къ нимъ прибавилось еще двое, трое школьниковъ, почуявшихъ предстоящее побоище.
— Если вы его поколотите, то я позову сейчасъ же гувернера, — сказалъ чей-то мягкій и неторопливый голосъ и раздвинулъ толпу сорванцовъ.
Къ Розенкампфу подошелъ высокій, худенькій мальчикъ, это былъ Воротницынъ, пансіонеръ директора. Онъ учился въ одномъ съ нами классѣ, но тотчасъ же послѣ уроковъ уходилъ вмѣстѣ съ другими пансіонерами директора на квартиру послѣдняго. Воротницынъ принадлежалъ къ одному изъ лучшихъ аристократическихъ семействъ въ Петербургѣ; отецъ его занималъ видное мѣсто въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ. Дѣтство мальчикъ провелъ частью въ приволжской деревнѣ отца, частью въ Швейцаріи со своею матерью, женщиною умною и образованною, настоящею, а не мишурною аристократкою; она отказалась отъ шумныхъ удовольствій свѣта, чтобы посвятить себя воспитанію сына. Въ описываемое мною время Воротницынъ еще носилъ по ней трауръ. Лицо Воротницына было привлекательно и немного женственно; голубые его глаза были всегда полузакрыты длинными рѣсницами, голова, по привычкѣ, постоянно склонялась на лѣвый бокъ. Онъ хорошо владѣлъ нѣмецкимъ языкомъ, зналъ наизусть всѣ стихотворенія Шиллера, прочелъ книги, о которыхъ его одноклассники и понятія не имѣли, и, будучи хорошимъ музыкантомъ, наслаждался произведеніями Вебера и Шопена. Съ «послѣдней мыслью Вебера» соединялись его воспоминанія о матери. Онъ былъ идеально-нравственное и склонное къ мечтательности существо; все его счастіе состояло въ возможности наслаждаться тишиною, читать любимыя книги и мыслить-мечтать. Друзей по своему характеру онъ не могъ найти въ нашей школѣ, да и не искалъ ихъ.
Таковъ былъ человѣкъ, подошедшій къ Розенкампфу.
— Пойдемте, Розенкампфъ, со мною: вы видите, что они сами не знаютъ, чего хотятъ, — сказалъ Воротницынъ и, взявъ подъ руку Розенкампфа, вывелъ его изъ среды школьниковъ, испуганныхъ угрозою.
Они знали, что директоръ любитъ Воротницына.
Когда я увидалъ, что Розенкампфъ спасенъ отъ побоевъ, то у меня какъ гора свалилась съ сердца. Къ двумъ часамъ всѣ ученики собрались въ классъ. Пришли Воротницынъ и Розенкампфъ, они разговаривали между собою: первый засунулъ, по своему обыкновенію, руку за жилетъ и былъ необыкновенно оживленъ, какъ будто радуясь находкѣ понятливаго слушателя: второй наружно оправился отъ недавнихъ тревогъ, слушалъ со вниманіемъ своего новаго знакомца, и на его лицѣ блуждала улыбка. Ихъ, разумѣется, никто не задѣвалъ, и скоро всѣ забыли о сценѣ на дворѣ и обо всѣхъ глупостяхъ, случившихся въ послѣднее время: не забылъ о нихъ только я. Я безвозвратно потерялъ друга и стоялъ совершенно одиноко среди школы; я слишкомъ много и долго ломался, чтобы сойтись теперь съ кѣмъ-нибудь порядочнымъ, а порядочныхъ-то людей было всего только трое въ нашемъ классѣ: Воротницынъ, Калининъ и Розенкампфъ, — они не любили, не могли любить меня.
Настали дни моего испытанія, тяжелые дни…
Много лѣтъ прошло со времени этихъ событій моей дѣтской жизни, но воспоминаніе о нихъ навсегда осталось въ моей памяти, и если при мнѣ осуждаютъ пустыхъ и дурныхъ людей, то мнѣ становится и грустно, и тяжело. Дурные люди! пустые люди! кричимъ мы всѣ. А какъ росли, какъ воспитывались эти пустые и дурные люди? Не ожесточали ли ихъ тысячи мелкихъ и грязныхъ непріятностей, не вела ли ихъ нерадивая школа къ вѣрной погибели? Обращала она все свое вниманіе на внѣшнюю, лицевую сторону нравственности дѣтей и отворачивалась отъ ихъ внутренней жизни. Ни одинъ гувернеръ, ни одинъ учитель не знали, что дѣлалось въ дѣтскихъ кружкахъ, покуда дѣти не дрались и не шумѣли; ни одинъ не сдѣлался другомъ дѣтей, чтобы честно развить ихъ убѣжденія и характеры, указать на прямыя отношенія людей другъ къ другу. Воображали учителя и гувернеры, что для развитія дѣтскихъ характеровъ вполнѣ достаточно прописныхъ сентенцій пошленькаго свойства, и выходили дѣти изстрадавшимися, изолгавшимися, негодными для общества личностями, дурными и пустыми людьми. Многіе ли спаслись? Глядя на бѣдныхъ дѣтей, невольно сжимается сердце и срывается съ языка безотрадное слово: «горе!»
