Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
— Остановитесь. — И объяснил: — Хочу пройтись.
Большое колхозное поле раскинулось по обе стороны дороги: по одну — пологий холм среди чуть приподнятой равнины, по другую — низинка с колдобиной, заполненной с весны талой водой, и над нею выросший тут, на вольном просторе, густой, свесившийся над колдобиной осокорь, одинокий сторож полевой среднерусской полосы. Он мешал трактористам пахать, но было жаль одинокого великана, и они объезжали его стороной. Проезжая по полю, когда пшеница золотила колос, любовались бескрайним разливом хлебов, и осокорь, как богатырь, крепко стоявший на родной, взрастившей его земле, был приветливо-шумлив. Без него не смотрелось поле.
Дорога пробегала мимо осокоря и пропадала за поворотом. Павел Лукич прошел поворот. Председателю и агроному казалось — идет он по пшенице; вокруг него колышутся колосья, тянутся к нему, качаясь; и он — как тот осокорь среди зеленого разлива; без него не было бы этой дивной, на особинку, пшеницы, Панкин и Сергачев понимающе переглянулись.
4
На станции — смотрины.
По полю, от участка к участку, семенящим шагом, поскрипывая лаковыми черными полуботинками, шагал низкого роста человек с тонким носом и орлиными глазами. В летнем сером в полоску костюме, в белой капроновой с прозрачными пуговицами и блестящими запонками рубашке, он выглядел точно свежий, вымытый росой, только что с грядки огурчик среди давно сорванных и провяленных на солнцепеке огурцов.
Профессор Сыромятников Игнатий Порфирьевич любил щегольнуть. К его приезду и Николай Иванович оделся празднично. Сотрудники были кто в чем: в выгоревших куртках, в запыленных сандалиях, в платках и шляпах, выношенных и потерявших естественный цвет от долгого употребления. Парфен Сидорович держался в стороне, издали поглядывая на приезжую знаменитость.
Профессор шел, быстро спрашивая:
— Это люцерна? Проблема каротина?
— Да, — с готовностью отвечал Николай Иванович. Он объяснил назначенье опыта.
Сыромятников слушал, выпятив губы; поглядев на участок, шагал дальше.
Так они прошли участки люцерны, райграса, тимофеевки.
— Я вижу, дело у вас поставлено хорошо.
— Стараемся…
Николай Иванович сглотнул застрявшую в горле счастливую слезинку.
— А это что? Мутанты?
— Мутанты.
— Интересно, интерресно, — профессор слегка грассировал.
Николай Иванович был немного смущен, впервые его планы находили безоговорочную поддержку. Но смущение скоро прошло, он словно бы вырос в собственных глазах и проникался высказанными вслух мыслями профессора.
Чухонцев отыскал в толпе Виктора, толкнул его локтем в бок:
— Видишь?
— Что? — не понял Виктор.
— Машину.
За толпой тихим ходом ехала «Волга» профессора.
— Вижу. Ну? — отмахнулся Виктор.
— Я сразу ее узнал…
— К нашему участку подходят! — вдруг сдавленно крикнул Виктор и побежал, не дослушав. Чухонцев — за ним.
— Клевер обыкновенный, красный, — объявил Николай Иванович. — Семена перед посевом замачивались в растворе извести с коровяком.
— Это его мне показывали в кабинете на стенде?
— Да, его.
— Известь и коровяк… Кто бы мог подумать? — вслух рассуждал Игнатий Порфирьевич. — Удивительное воздействие. Впрочем, открытия по своей сути всегда удивительны и просты. Пока они — вещь в себе, пока эта вещь для нас не раскрыта, сколько бывает споров, догадок, предположений. Чего только не приходит в голову, каких не напридумываем мы объяснений этой таинственной вещи в себе. Но ларчик открылся, и как все становится просто!
Чухонцев самолюбиво покраснел.
— Ты что-то начал про машину, — напомнил ему Виктор.
— Ничего! — отрезал Чухонцев и отошел.
Вера Александровна поглядывала то на Сыромятникова, то на Николая Ивановича. Она в белой блузке с короткими рукавами и в ярком цветастом сарафане. Сыромятников видел ее, хотя и не смотрел в ту сторону; наконец он повернулся к ней, словно впервые заметив всем видимую, бьющую в глаза красоту Веры Александровны, и проговорил, как герой какого-то романа:
— Мы с вами, кажется, где-то встречались?
— У академика Берковича.
— Да, да, припоминаю…
— Я была замужем за его сыном. В некотором смысле мы с вами родственники.
— Да-да-да. Вот ведь как… — Сыромятников был женат на дочери Берковича, Аделаиде Львовне. — Помню, как же, помню.
Возле подкатившей «Волги» профессор потряс Николаю Ивановичу руку:
— Огромное спасибо. Вы доставили мне удовольствие. Дело, которое вы начали, заслуживает поддержки и одобрения, и я их вам окажу.
— Вы уже уезжаете?
— Хотелось бы взглянуть на новую пшеницу Аверьянова, но я нигде не вижу Павла Лукича. Без него неудобно. Как-нибудь в другой раз. — Глаза его бегали.
— Аверьянова сегодня нет. Он в отъезде, — объяснил Николай Иванович.
И тут неожиданно для всех вперед выступил Парфен Сидорович.
— На нет и суда нет. Посмотрим и без него.
Николай Иванович воспрял духом.
— Вера Александровна! Садитесь, поехали, — приказал он.
Пшеница выметала колос, но была еще устойчиво зелена. «Волга» шла на малой скорости. Колосья заглядывали в машину. Сыромятников смотрел во все глаза: «Чудо, чудо», — приговаривал он. Что-то шевельнулось в нем давнее, проблеск невнятный обозначился в памяти; душа заныла предчувствием, предугадкой — в проблеске вдруг обозначился день, обычный день в лаборатории Берковича, когда открыто было то, что потом вошло во все учебники под именем эффекта Берковича — Сыромятникова…
— Останови здесь, — попросил он шофера.
«Волга» еще двигалась, и увесистые колосья проплывали перед нею, а профессор открыл уже дверцу и высунулся из машины. Передние колеса вкатились в ложбинку и так оттуда и не выкатились; качнувшись, «Волга» встала, и Игнатий Порфирьевич ступил на землю. В ложбине среди буйно выметавшейся зелени стал он еще ниже, будто убавился в росте; даже приземистая пшеница была ему выше колен; но Игнатий Порфирьевич, взваживая на ладони колос, не замечал уже ничего — ни своего малого роста, ни того, как тенью встал за ним Парфен Сидорович.
Пшенице явно не хватало чего-то — это определил Сыромятников сразу. Не хватало того важного, малого, того «чуть-чуть», без которого в природе нет законченного, нет совершенства, а следовательно, нет и открытия. Над этим «чуть-чуть» иные бьются годами.
Сыромятников стоял, взваживая колос, — он едва умещался на его узкой ладони, мохнатый и колкий, как шершень. Вес его он ощутил и мохнатость почувствовал кожей. И в памяти опять просочилось: лаборатория Берковича, дни и ночи, слившиеся в одно целое; было все сделано для открытия, оно носилось в воздухе, но вот это «чуть-чуть»… Сыромятников кожей, нутром чувствовал это «чуть-чуть» и подсказал тогда дальнейший ход опыта.
И теперь, завороженный пшеницей, профессор понял: Аверьянов не знает, что с ней делать дальше. Собственно, Игнатий Порфирьевич заметил это в прошлом году, когда знакомые из института указали ему на выставке на новую пшеницу Аверьянова. Сыромятников долго стоял у стенда. Пшеница привлекала его своей необычностью.
Угасал ненастный день середины осени, когда дождь, зарядивший с утра, льет, не переставая, до вечера.