Руслан Тотров - Любимые дети
«Такое время», — неопределенно отвечает отец.
Какое? — думаю. — А какое будет потом?
Прощаемся, выходим из палаты. Чермен, вспомнив вдруг что-то, возвращается, а я остаюсь ждать в коридоре. Двое в белых халатах проходят мимо меня. Об отце говорят. Слышу имя его и слышу красивое слово:
АМПУТАЦИЯ,
и повторяю его про себя, стараясь запомнить, забавляюсь с ним, как с игрушкой. Но кроме приятного звучания в нем должен быть еще и смысл. Что оно значит, это слово? Спрашиваю Чермена, но он только плечами пожимает. Спрашиваю мать — она глаза в сторону отводит:
«Ты что-то перепутал, наверное. Или не расслышал».
Не знают этого слова и соседские мальчишки. Зато им известно другое, и они охотно сообщают мне:
«Твоему отцу хотят отрезать ногу».
Х о т я т, с ужасом думаю я. Кто же? Те, двое в белом? Вот почему мать каждый день ездит в больницу. Боится как бы отца не застали врасплох. Пусть и по ночам сидит у него, чтобы не подкрались, когда он заснет. Пусть, думаю, а сам прислушиваюсь к каждому звуку, — не идет ли, не возвращается ли она? И хоть гудит в печи огонь, и варево булькает, в доме холодно, пусто и уныло без нее.
Слышу — калитка хлопает. Подбегаю к окну. Нет, это не она, это ветер калиткой играет. Или снова топор? Чермен хворост рубит во дворе? Или дятел где-то, дятел стучит?
Проснись!
Встаю, открываю дверь — вижу парня незнакомого с сумкой.
«Здравствуйте, — говорит он, — меня Фируза Георгиевна прислала. Телефон будем ставить».
«Пожалуйста, — приглашаю, — входите».
Войдя и покосившись на неубранную постель, он улыбается:
«Разбудил вас?»
«И слава богу, — отвечаю, — мне пора бежать».
«На работу?»
«Нет, — одеваюсь торопливо, — в часть. Призван на переподготовку».
«А-а, — кивает он понимающе, — вы офицер запаса?»
«Да», — говорю.
Но куда же я тороплюсь? Разве переподготовка не закончилась? Разве не суббота была вчера? Разве не воскресенье сегодня?
ПЯТНИЦА.
Значит, я во сне проснулся? Значит, все это в п р о ш л о м происходит?
«Аппарат на столе будет стоять?» — слышу.
«Ладно, — соглашаюсь, — только сделайте шнур подлинней, если можно».
«Хорошо».
Надеваю пальто и шапку.
«Соберетесь уходить, — говорю, прощаясь, — не забудьте захлопнуть дверь».
«Не забуду».
Слышу, выходя: молоток стучит, провод к плинтусу приколачивает.
Вижу, возвратившись вечером: аппаратик серенький стоит на столе.
Снимаю трубку — гудит.
Это мир отзывается, планета, опутанная проводами. Я могу при желании, при известной настойчивости и терпении дозвониться до Могадишо, например, или до Гонолулу — здравствуйте! — и мне ответят из вежливости или от любопытства, но кому позвонить сейчас, здесь, в Орджоникидзе, кто х о ч е т слышать мой голос?
ЭТОГО Я НЕ ЗНАЮ.
Набираю 09, спрашиваю номер телефона Фирузы Георгиевны — фамилия такая-то, адрес такой-то. Записываю. Набираю первые цифры и останавливаюсь, кладу трубку, взволновавшись вдруг — отчего?! — и, пересилив себя, снова накручиваю диск, проворачиваю так, что он повизгивает.
«Да?» — слышу хрипловатый голос.
ЗАРИНА.
«Здравствуйте, — говорю, — это Алан».
Она молчит некоторое время, словно вспоминая, и отвечает:
«Да, я вас узнала».
Вздыхаю облегченно — слава богу, мне не пришлось рассказывать ей, что я тот самый, который нес ее на руках, вез в больницу, потом назад и снова нес на руках.
«Вы хотите что-то сказать?» — спрашивает она, обрывая паузу, спрашивает так, словно я виноват в чем-то.
«Нет, — говорю, — я просто хотел поблагодарить Фирузу Георгиевну».
«За что?»
«За телефон».
«Вам поставили уже?»
Значит, она в курсе дела.
«Да, — говорю, — сегодня».
«Вот и хорошо, — слышу, — вы перенесли с места на место парализованную девушку и получили за это телефон. Поздравляю».
«Между прочим, — отвечаю, вскипев, — я встал на очередь еще три года назад».
«Тем более, — слышу в ответ, — вы никому и ничем не обязаны. Всего наилучшего».
Она кладет трубку, но я недоговорил еще, недоговорил! Снова накручиваю диск, набираю номер. Слышу короткое, как выстрел:
«Да?»
ЭРНСТ.
«Привет, — говорю, — это я».
«А-а, — усмехается он, — рад слышать твой голос».
«Мне телефон поставили», — сообщаю вяло.
«Завел полезные связи?»
Умолкаю на мгновение.
«Да, — отвечаю, — завел».
«Поздравляю».
«И я тебя тоже».
«С чем?»
«С тем, что ты жив, здоров, можешь передвигаться без посторонней помощи».
«Спасибо».
«Пожалуйста».
«Слушай, — спрашивает он, — а тебя не интересует, что было на техсовете?»
Всплывают в памяти, словно эпизод из чужой, рассказанной жизни, реагенты A и B катализатор K, давление P:
ПРОИЗВОДСТВЕННЫЙ КОНФЛИКТ.
«Ох, — вздыхаю, — я и забыл о нем».
«О чем ты думаешь, — сердится Эрнст, — если не секрет, конечно?»
«О Зарине», — отвечаю.
«О какой еще Зарине?»
«Я же рассказывал тебе о ней».
Ничего я ему не рассказывал, просто мне захотелось вдруг произнести ее имя.
«Не морочь мне голову!»
«Да, прости, перепутал — это я Алану рассказывал».
«Самому себе, что ли?»
«Самому себе, — соглашаюсь покорно. — Так что же там было, на техсовете? A и B сидели на трубе?»
«Может, в другой раз поговорим?» — обижается он.
«Все, — говорю, — пошутили, и хватит. Рассказывай».
«Ну, так вот, — начинает он, — цирк это был, а не техсовет. Я речь написал, эскизы начертил, вооружился до зубов, можно сказать, насмерть биться приготовился, по слово вдруг дали не мне, а З. В. Фантастика! Он встал и потребовал у меня эскизы. Я рыпнулся, конечно: «Простите, но вы ведь против этой конструкции! Как же вы собираетесь ее представлять?» З. В. усмехнулся кривенько так, взял эскизы и говорит: «Да, я действительно был против вначале, но, разобравшись, признал и готов сражаться за нее хоть на кинжалах». Каков, а?! И пошел, и пошел, доложил так, как мне и во сне бы не приснилось. Ну, что ты на это скажешь?»
«Ничего, — отвечаю. — Непростой он человек, З. В.».
ПРОСТЫЕ ЛЮДИ НАЧАЛЬНИКАМИ НЕ СТАНОВЯТСЯ.
«Потом выступил Васюрин. Сказал, естественно, что они у себя в институте давно изучают возможность использования взрывных свойств реагентов A и B и что в свое время он информировал об этом З. В., и благодарен ему за полное понимание вопроса и деловой подход к проблеме. Вот и пойми тут, сам по себе выступил З. В. или успел сговориться с Васюриным?»
«А что дальше?»
«Это будем решать в понедельник. В твоем присутствии, надеюсь… Да, и вот еще что! Вернувшись с техсовета в отдел, З. В. объявил, что уходит в отпуск. Профсоюзный, оплачиваемый, но совершенно неожиданный для всех. И кого ты думаешь он оставил за себя, кого наделил властью?»
В отделе четыре ведущих конструктора, и, уезжая в командировки или уходя в отпуск, З. В. назначает своим заместителем то одного, то другого, то третьего — все в строгой очередности, — но никогда — Эрнста. Поэтому я и говорю:
«Тебя».
«Точно! Ну можно ли понять его?!»
«Нельзя, — улыбаюсь, — потому что он непрост».
«Опять ты за свое, — ворчит Эрнст. — Давай кончать, у меня уже ухо вспотело».
«Давай», — соглашаюсь.
«Какой у тебя номер, кстати? — спрашивает он. — Надо записать».
«Не знаю», — говорю растерянно.
«С тобой не соскучишься!»
Вижу записку на столе.
«Подожди-ка! Ага, вот он, есть, слушаешь? 4-00-90».
«Ну, бывай», — прощается Эрнст.
«Бывай и ты», — отвечаю.
Кладу трубку, сажусь и думаю вдруг тепло и расслабленно о З. В., о том, что он ровесник моего отца, что они вместе начали тот бег во времени, который зовется жизнью, и кажется мне, что я помню их старт, вижу их, рванувшихся за победой, и понимаю, что это
ЗАИМСТВОВАННАЯ ПАМЯТЬ,
и понимаю, что ничего этого нет, все в п р о ш л о м происходит, в прошлом.
Я с полковником прощаюсь, держу его руку в своей, не хочу расставаться — никогда ведьме увидимся больше, некогда в жизни.
Я один в ночном парке стою.
Слышу — дятел где-то, дятел стучит.
Вскакиваю с постели, словно подброшенный, а шторы оконные сдвинуты, в комнате полутьма — день наступил или только светает? — и циферблат будильника поблескивает тускло, но стрелок не различить, лишь постук слышится — тик-так — свидетельство безысходной борьбы механизма с вечностью. В пижаме, как был, босиком шлепаю к двери — во сне или наяву? — открываю: у порога стоит мать. Обнимаю ее, радостный, целую, но она отстраняется вдруг и смотрит на меня пристально:
— Пил? — спрашивает.
— Нет, — удивляюсь со всей возможной искренностью, — с чего ты взяла?
— Врать-то не умеешь, глаза тебя выдают.
Обижаюсь, упорствуя:
