Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести

Все засмеялись, и громче других Смолякова.

— Он у нас шутник, — пробасила она над ухом Тани. — А на Тимофея не обращай внимания — это красная девица на выданье. Ты только глянь, как он краской обливается.

— Всегда вы, Глафира Дмитриевна, меня с теневой стороны выставляете, — сказал Тимофей, не поднимая глаз от тарелки и в самом доле заливаясь краской.

— Потому — люблю тебя, Тимоша, — ответила Смолякова и снова наклонилась к Тане: — Они молодежь, а я им как мать родная. Да ты ешь, ешь, соловья баснями не кормят!

За Таней так ухаживали, так радушно ее принимали, что она не смела ни от чего отказываться и, выпив штрафной стакан вина, вскоре выпила еще один.

Где-то в середине вечера, когда уже были произнесены десятки тостов за хозяйку и хозяина, за Север, за помидоры, за отпуск в Крыму, за белых медведей и так далее и так далее, когда содержимое в графинах заметно поубавилось, когда завели патефон и начались танцы, Таня кое-как разобралась, кто здесь, чей муж, кто чья жена и как кого зовут.

Гости вели себя по-разному. Антон Какля все время о чем-то тихо разговаривал с женой, Тина Саввишна неподвижно сидела в уголке дивана, строгая и молчаливая. Павел, который тоже оказался здесь, все время чокался с хозяином дома, тучным, лысеющим мужчиной. У окна сидела немолодая, некрасивая женщина, худая, ярко накрашенная, в черном платье с глухим высоким воротом. Крупные печальные глаза ее с тоской следили за танцующими. Иногда женщина нервно покусывала губы, иногда ежилась и зябко поводила плечами, точно ей неожиданно становилось холодно.

Таню все время приглашали танцевать: сперва тот самый Василий, что привез из отпуска свежие помидоры и арбуз, потом Тимофей, который тоже привез помидоры и арбуз, потом какой-то дядечка в пенсне. Таня ловила на себе внимательные взгляды мужчин и изучающе-оценивающие взгляды женщин. Она чувствовала, что нравится и тем и другим, и ей было приятно сознавать это. Никто не величал ее здесь по отчеству, не говорил ей «товарищ судья», и это тоже ей нравилось. Несколько раз она спрашивала у Смоляковой, почему же не идет Лена, и та добродушно басила:

— Придет, придет, никуда не денется!

Василий снова пригласил ее на вальс. Танцевал ее кавалер легко, несмотря на то, что на нем были неуклюжие ватные брюки и кирзовые сапожищи с отвернутыми, и низко приспущенными голенищами. Таня же иногда сбивалась: мешали валенки. Василию стало жарко, он снял во время танца меховую безрукавку, бросил ее на диван и лихо закружил Таню по комнате. Собой он был парень видный и не в пример Тимофею разговорчив.

— Между прочим, вы мне здорово нравитесь! — сказал он, настойчиво увлекая в вальсе Таню подальше от других пар.

— И вы не боитесь говорить об этом судье? — весело спросила она.

— Не боюсь. Сам господь бог видит, что я перед судом безгрешный. — Василий молитвенно поднял к потолку глава.

— Так-таки и безгрешны?

— Чист, как ангел. Я на вас все время за столом смотрел и все время хотел поговорить с вами.

— Ну, давайте поговорим, — охотно согласилась Таня. — О чем? Начинайте.

— Сразу не продумаешь. Вот вы, например, искусство любите?

— Искусство? А вы?

— Само собой! — горделиво ответил он. — Я считаю, красота женщины — высшее проявление искусства. — Он многозначительно посмотрел на Таню и легонько сжал ее пальцы. — Считается, это первыми заметили римляне и греки.

— Ах, какие они молодцы!

— Вы сомневаетесь?

— Что вы, наоборот! — засмеялась Таня и вдруг вспомнила Дашеньку из чеховской «Свадьбы»: «Они хочут свою образованность показать и говорят о непонятном».

Пластинка доиграла.

— Следующий танец за мной, договорились? — сказал Василий, продолжая удерживать ее за руку.

— Непременно, — улыбнулась ему Таня и тут же поймала себя на том, что кокетничает с Василием. «Ну и пусть! — подумала она. — Забавный все-таки парень!»

Смолякова внесла в комнату две тарелки с нарезанным арбузом. Все зашумели, зааплодировали.

— Прошу отведать тыквенных растений! — хлебосольно предложила она, держа на вытянутых руках тарелки. — Я верно говорю, Тина Саввишна?

— Да, это тыквенные растения, — серьезно и строго подтвердила учительница ботаники.

Таня присела передохнуть возле некрасивой накрашенной женщины. Василий принес два крупных ломтя арбуза, подал Тане и ее соседке. Женщина молча взяла ломоть и положила на тарелку. А Таня надкусила сочную мякоть.

— Вкусно, — сказала она и спросила женщину: — А вы почему не танцуете?

Женщина повернула к Тане усталое лицо. Крупные, темные глаза ее в сетке морщинок изучающе задержались на Тане.

— Я только с мужем танцую, а он сегодня выпил лишнее, — с достоинством ответила она и повела глазами в сторону Павла.

«Неужели это его жена? — ужаснулась Таня. — Сколько же ей лет?..»

Возле них очутилась Смолякова.

— Вижу, вижу, подружились уже! — пробасила она и похлопала женщину крепкой рукой по плечу: — Ты, Марина, почему арбуз не ешь? Хоть попробуй.

— Не хочется, — вздохнула женщина.

— Не хочется — и не надо, пусть остается. — Смолякова быстренько накрыла тарелку, на которой лежал нетронутый ломоть арбуза, другой, чистой, тарелкой и спрятала в буфет. Потом подсела к Тане, сказала:

— А я, между прочим, о твоем подсудимом кое-что узнала. Он, милая моя, человек с темным прошлым. Сидел, оказывается. Ты это учти.

— По-моему, это не так, — ответила Таня. — В деле было бы указано.

— Скрывает, — сказала Смолякова. — Ты на Севере новичок. Тут их, знаешь, сколько отсидевших осталось? Кому же выгодно прошлое вспоминать?

— А вот вы мне скажите, — включился в разговор с другого конца стола крепко подвыпивший муж Смоляковой. — Вот я человек цивильный, — ткнул он себя пальцем в грудь, — на войне побывать не пришлось, но интересно знать, что испытывает человек, когда убивает?.. А?.. Или вот… что испытывает судья, когда приговаривает к высшей мере?.

— Не знаю, мне не приходилось с этим сталкиваться, — ответила Таня.

— Не-е-ет, он что-то такое испытывает! — Смоляков тяжело выбрался из-за стола и, держа на вилке недоеденный кусок мяса, нетвердой походкой направился к Тане. Остановился и погрозил ей вилкой, словно она все знала, но скрывала от него.

— Наверно, мучается, как и все люди, — ответила Таня.

Разговор становился общим.

— А вот я знал одного судью, тот не мучился, — сказал Тимофей. — Мы когда-то в одном доме с ним жили. Городок наш мал, его все пацаны знали и боялись. А взрослые, помню, говорили так: если статья, например, от пяти до пятнадцати лет предусматривает, он обязательно на полную катушку даст. Я как-то ездил на родину, года три назад, встретил его, потолковали. Обижается старина, считает несправедливо его на пенсию спровадили. Говорит: «Либерализм ваш боком выйдет, пора бы гайки закручивать, а то суды, понимаешь, товарищеские развели, критиканство на каждом шагу. В наше время такой вольности не позволялось». Ну, и в том же духе.

— И правильно обижается, — сказал Смоляков, жуя мясо. — Теперь чуть что — скорей на пенсию человека. А насчет судей я с тобой согласен: им лишь бы упечь построже.

— Да я не о том, — смутился Тимофей. — Я…

— Вот нашли веселье, о судах говорить! — недовольно перебила Тимофея Смолякова и сказала ему: — Бери вон гитару, споем лучше.

— А я не согласен! — сказал вдруг Павел я, покачнувшись, поднялся со стула. — Я не согласен петь! У меня своя точка зрения!

— Ладно, ладно, у тебя своя, — усадила его на место Смолякова. И подала Тимофею гитару. — Давай, Тимофей.

Сперва нестройно, потом ровнее и ровнее все запели. У Тимофея был приятный баритон. Уронив на плечо голову, он пел, аккомпанируя себе на гитаре. Чистый, серебристый, удивительно красивый голос оказался у жены Какли.

Если б знали вы, как мне до-о-ороги-и-иПод-мос-ков-ные ве-е-ече-ра-а…

вел за собой ее голосок остальные голоса.

А сам Какля не пел. Он влюбленными глазами смотрел на жену и кивал в такт головой. Тина Саввишна, Марина и Таня тоже не пели. Тина Саввишна сидела строгая и сосредоточенная, Марина тупо глядела на замороженное инеем окно, а Таня слушала, как поет жена Какли, и думала о том, что, вероятно, эта смугленькая молоденькая чукчанка никогда не видела подмосковных вечеров. Она видела полярные ночи, поющие пурги и северное сияние, но о них, к сожалению, почему-то не сложены вот такие душевные песни…

Когда песня кончилась, Павел тоскливо сказал Тимофею:

— Спой, Тимоша, что-нибудь старинное…

Тимофей молча кивнул, пригладил рассыпавшиеся волосы и начал: «Две гитары за стеной…». Потом он с чувством спел «Пару гнедых». Ему отчаянно хлопали.