Георгий Лоншаков - Горшок черного проса
И вот теперь, пятнадцать лет спустя, Наташа стояла на вершине той же сопки, глядела на равнину и не узнавала ее…
Сразу под сопкой, огибая озеро, извивалось в редколесье железнодорожное полотно. Пятнадцать лет назад его не было. А дальше, ближе к Амуру, который еще не освободился ото льда и сверкал на солнце яркой белой лентой, родились кварталы нового города. На большом прибрежном пространстве не было привычной взгляду тайги. Была обширная площадка, просеки, дороги, улицы, были заводские корпуса и высокие дымящиеся трубы. Но это был город, которого раньше не существовало. Наташа хорошо помнила, как сразу за Пермским начиналась заболоченная тайга. Она шла по ней чуть ли не по колено в воде. Тайга пугала ее своей неприветливостью, сыростью, мрачностью. Сейчас на этом месте стоял город…
— Ну вот, — сказал Найденов, переводя дыхание. — Там внизу есть ручей. Спустимся, передохнем и переоденемся.
Она стояла, подавшись вперед. Глаза широко раскрыты. Ресницы вздрагивали. Часто-часто поднималась и опускалась грудь. Квадратики кварталов неудержимо манили к себе.
Ручей был удивительно чистый. Наташа сбросила фуфайку и брюки, умылась, повязала волосы косынкой, надела кофту, короткую юбку и застыдилась обнаженности своих ног.
— Там носят еще короче, — заметил он, ревниво окидывая взглядом жену. — Но мы — не из деревни, Наташа, И вообще, старайся не слишком глазеть — это раз, второе — не вздумай с кем-нибудь заговорить, слышишь?
— Да…
Она достала из мешка мясо и лепешки. Ели, запивая водой из ручья. Он прилег на солнцепеке и, кажется, задремал: бессонная ночь давала о себе знать. А может быть, это был не сон. В сознании отрывисто всплывали, крошились и снова всплывали обрывки фраз, слова, крики: «…Единицу от двух бортов в угол… Почем черемша?.. Вы недурно держите кий!.. Шампанского! У вас прелестная жена, поручик… Благодарю, господин полковник!.. Седьмой оборотный в левый!.. Черт побери, почему застряли в Сибири чешские эшелоны?.. Большие потери… Очи черные, очи жгучие… Васенька, береги себя, сынок!.. Восьмерку в правый!.. Смир-р-рна!.. С-солдафон… Керенский идиот! Да, да, идиот! Нельзя ли полегче, господа! Проверьте охрану, поручик!.. Соли… ради бога, соли-и!.. Стреляй же! Стреляй! А-а-а! Кровь?.. Заложников уничтожить. Вы легко отделались, поручик… Но вам сейчас нужен покой… Я люблю вас, Наташа… Еще шампанского! Пью за Игоря Северянина!.. Красный бронепоезд? Откуда он взялся? Па в-вагонам! Не хватайте меня за руку!.. Вася!..»
— Вася!
— Что?! — вскочил он, озираясь, готовый к прыжку, — Бронепоезд? Чей бронепоезд?
— Поезд, Вася, поезд!
— Наташа… разве так можно?.. Поезд… ну и что — поезд? Ах да, поезд… — Он сел, сутуля спину. Замолчал, поняв, что означает этот поезд для жены после пятнадцатилетнего заточения в горах.
По железнодорожному полотну с гулом шел на большой скорости длинный состав с лесом. Тяжело отфыркивающийся паровоз уже замедлил бег, но был еще полон стремительности и силы. Ворвавшийся в лесную тишину откуда-то из другого времени, он клокотал огнем и паром, будоража окрестности мощными гудками. Он словно торопился в Комсомольск на праздник и по-праздничному был украшен колыхающимися на ветру алыми лентами и флагами.
Паровоз пролетел мимо и исчез за поворотом, оставив над редколесьем медленно рассеивающийся шлейф дыма.
— Нам пора, Наташа, — сказал Найденов, вставая и выплюнув сухую былинку.
— Вася…
— Что?
— Мне страшно…
— Успокойся… Наташа. Ну, пошли.
Перебравшись через железнодорожное полотно, они вдруг вышли на дорогу. Дорога… Обычная — проселочная, выбитая, кое-где размытая ливнями, петляющая лесом, ржавыми болотцами, черным кочкарником и снова лесом. Женщина обрадовалась ей, как радуются неожиданному счастью: веря в него и не веря.
Дорога шла в город. Наташе казалось, что они идут по ней бесконечно долго. Она боялась и часто трогала Найденова за рукав. Он что-то говорил ей, и она убирала руку. По тайге она шла в сапогах, перешагивая через валежины, перепрыгивая через провалы и обходя вывороченные бурей деревья. В тайге она чувствовала себя уверенно. А здесь, на дороге, боялась запнуться…
Город… Он встретил ее не триумфальными арками, не шпилями древних соборов, не арочными мостами и не сказочными фонтанами на площадях. Он встретил ее кубами обожженных пней у дорог, деревянными тротуарами, бараками, недостроенными домами. Но это был город — подвижный, как ртуть, многоликий и многолюдный. Он оглушил ее и ослепил. Наконец она увидела первых людей, которых так давно хотела увидеть и которых страшилась…
У нее бешено стучало сердце. А может быть, это стучали по тротуару каблучки ее туфель? Кружилась голова, и она боялась, что не выдержит и упадет у всех на виду. Пестрело в глазах. Шумело в голове. «Боже… Как много людей… сотни… тысячи…» Найденов крепко держал ее за руку. Он что-то говорил ей на ухо, но что — она плохо понимала.
Они немного опоздали на праздник. Демонстрация уже закончилась, но колонны, пройдя мимо дощатой трибуны, возвращались обратно по центральной улице. Над демонстрантами плыли знамена, портреты, разноцветные шары, кумачовые флаги. «Широка страна моя родная…» — нестройно пели в первых рядах. В другом конце лихо под гармошку отплясывали с припевкой: «Эх, яблочко, да сбоку зелено…»
Плакаты хлестали по глазам: «Да здравствует Первомай!», «Привет хетагуровкам!», «Слава ВКП(б)!», «Задавим гидру мирового капитализма!»
Колонны: «Выходила на берег Катюша…», «Над Амуром тучи ходят хмуро…», «Имел бы я златые горы…»
Плакаты: «Ура стахановцам!», «Мы с тобой, Испания!», «Даешь тайгу!»
Колонны: «Все выше, и выше, и выше…»
Гремели оркестры. Звучали незнакомые марши, и песни были тоже незнакомые. Шли красноармейцы в звездных шлемах. Рабочие. Спортсмены в голубых костюмах, подняв над головами белые кольца. Школьники с букетами цветов. Медленно, ровными рядами ехали мотоциклисты в кожаных куртках. За ними грузовики, полные шумной детворы. И снова колонны, похожие в своем движении на потоки бурливой реки. Над колоннами плакаты, транспаранты, портреты.
Найденов с Наташей брели по улице, вернее, пробирались через толпы людей. Наташа прижималась к мужу.
Их толкали локтями и даже наступали на ноги. Они пили в киоске ситро. Мимо проходили парами и группами. Наташа глядела во все глаза. До нее доносился говор, обрывки фраз: «Ребята, айда на Амур!», «Я ему говорил: шпарь в нашу бригаду. Так нет…», «Степа, привет!», «У меня патефон и пластинки…», «Братцы, видели Минкина?»
У Наташи пропал страх, и уже не казалось, что она у всех на виду и на нее смотрит весь город. Нет, на нее не смотрели. Люди шли мимо… Незнакомые, совсем из другого времени… Все мимо! Она смотрела на них со смешанным чувством любопытства, изумления и недоверчивости. Да, это было какое-то другое поколение, совершенно не понятное ей. Это были, главным образом, парни и девчата лет по двадцать. Значит, они не видели или смутно помнили гражданскую войну. Им было по три — пять лет, когда они с Найденовым ушли в тайгу… И по репликам, и по виду можно было сказать, что, несомненно, это был рабочий люд. Но это был совершенно иной рабочий люд. Она видела раньше рабочих на окраинах Петрограда и позже — в Омске. Но это было что-то другое. Те были угрюмые, усталые, обозленные люди, по вечерам возвращающиеся с фабрик и заводов, и разухабистые, пьяные драчуны в воскресные дни. Они были кроткими в часы богослужения и грозными — во время демонстраций и стачек. Они чем-то походили друг на друга: усатые, в картузах, пиджаках, косоворотках и в сапогах. Это были рабочие. Причем запомнились они тридцати-, пятидесятилетними. А юнцов, подростков она вообще почему-то мало видела и плохо запоминала. Рабочие люди, которых она видела сейчас, были совсем другие — молодые, как-то по-разному одетые, жизнерадостные и не по возрасту самостоятельные и самоуверенные. Она видела их — тонкошеих и упитанных, маленьких и рослых, бледных и смуглых. Но она не замечала ни озлобленных, ни угрюмых, ни забитых взглядов. Шел на удивление веселый люд, и это как-то противоречило всему тому, что рассказывал ей Найденов, возвращаясь из Комсомольска в землянку…
Она не могла не верить мужу, но то, что она увидела, напрочь ломало все ее прежние представления. Она не испытывала к этим людям ни предубеждений, ни враждебного чувства, ничего, кроме любопытства. Она завидовала им, ей хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал их, проявил к ним участие и даже просто поговорил. Как бы это здорово было — идти вместе с мужем и еще с кем-то из знакомых по улице, как приятно было бы чувствовать их внимание… Но люди шли мимо. Все мимо. Незнакомые, увлеченные чем-то другим… И вдруг…
— Папаша, здравствуй! Не узнаешь? Ай-яй-яй!
Найденов инстинктивно прижал к себе Наташу. Настороженно:
