Николай Балаев - Бурый призрак Чукотки
На улице заскулила Шушка. Жена откинула полог.
— Собаченька, бедная, запуталась. Сейчас выйду… Ой, да вы посмотрите, что творится! Луна-то, луна!
Мы выскочили на улицу.
Луна огромным, почти белым диском застыла над горами. От нижнего края ее в долину падал широкий желтый столб света. А по бокам висели многоцветные дуги. Каждая состояла из сливающихся на стыках полос. Ближние, фиолетовые, подковами охватывали луну и нижними концами упирались в горы. К ним примыкали яркие красные полосы. Потом следовали оранжевые и желтые. И каждая, чем дальше от луны, тем короче по высоте и шире. Получились цветные треугольники, обращенные вогнутыми основаниями к луне. Из вершин их, в стороны, в безмерное пространство истекали желтые конусы. Призрачный свет наполнил небо и долину, залил горы и снега. Все разбухло в красновато-желтых потоках, какого мы еще не видели.
— О-ей! — прошептал сын. — Что теперь будет?
— Это знамение небес! — торжественным голосом произнесла жена. — Нас ожидают самые ужасные приключения и нечаянные встречи! — Она подняла руки к луне: — Скажи нам. Волчье Солнышко, я правильно истолковала твой волшебный наряд?
— А, папка? — спросил сын. — Она правильно наколдовывает?
— Наверное. Когда мамика неправильно колдовала? Вот вырастешь и узнаешь, что все женщины умеют колдовать… Во всяком случае, привораживают запросто. И сейчас к ее наговорам я могу добавить только одно — еще и погода изменится. Но это уже не колдовство, а деловой прогноз, Великая Наука. Или будет сильный мороз, или ветер…
— Вот! — воскликнула жена. — В этой-то великой науке как раз и варятся самые волшебные и невиданные зелья!
— Очень хорошенькая наука, — поддержал сын. — Или будет, или нет, или ветер, или снег!.
— Смейтесь, смейтесь! Посмотрим завтра. А теперь марш в палатку — носы скоро заиндевеют!..
Ночью мы просыпались трижды. Первый раз, когда в хрустящей тишине долго рычали и поскуливали собаки. Выходить на мороз из уютного тепла не хотелось. Да и Пуфик, ночевавший в палатке, пока вел себя спокойно, хотя все время голову держал вверх, часто потряхивал лопушистыми ушами и слушал.
Я еще раз проверил карабин, вытер насухо казенник, протер патроны. Мороз может прихватить масло и остановить работу оружия. Бывали случаи. Щелканье оружейного металла, звяканье гильз успокоили собак. Мы уснули, но через пару часов прямо-таки подскочили от пропитанного ужасом визга Огурца. На сей раз рычал и Пуфик, толкал меня носом. Я вышел. Над тундрой плыли волчьи голоса. Луна поднялась высоко и уменьшилась, словно отдалилась от Земли. Гало растаяло. Чистые потоки лунного света серебрили темные снега гор, тонули в черных зарослях кустарника. Иди, разгляди что-нибудь в них!
Волки разговаривали высоко в горах. Вначале звучал длинный, низкий и могучий голос. По очереди ему отвечали из разных мест голоса пожиже. Некоторые подрагивали, и в них явственно чувствовались вопросы. Поговорив две-три минуты, стая умолкала надолго. Все это напоминало последнюю перекличку, уточнение заданий перед серьезной работой.
Расстояние до животных по вою определить трудно, особенно в горах. Но Пуфик и Дуремар постепенно успокоились: голоса вроде бы отдалились. Я вернулся в тепло.
— Они о чем-то договариваются, да? — спросил сын. — Может, хотят утащить из нарт собачье кушево?
— Договариваются, это точно. Но они не жулики, они гордые и умные жители земли. И «кушево» у них совсем другое.
Вой повторился еще несколько раз. Всю ночь мы были в напряжении, сознание плавало в настороженной полудреме, заряженное на мгновенность противодействия враждебным силам. В одиночных скитаниях по тайге и тундре Мне не раз приходилось испытывать такое: еще не успеешь услышать подозрительный шорох, а рука уже на карабине. Какое неведомое тайное чувство подсказывает опасность? А оно есть у человека. Срабатывает, правда, не всегда. Но есть. И люди знают об этом давно. Раньше говорили: «Ангел-Хранитель». Конечно, наука со временем разберется, очистит от мистики и назовет это чувство по-латыни, определит механизм его возникновения и действия. А существует оно без сомнения. Сам подозрительный шум слух зачастую принимает позже, когда оружие уже в руках. Сей факт замечал не только я, но и многие охотники, мои друзья на берегу пролива Лонга…
— Как распелись, — прошептала жена. — Может быть, их растревожил необычный вид родного солнышка?..
— Хор-рошая страна, — засыпая, бормотал сын. — Наверное, еще будут приключения.
Первобытная стоянка
Утро встретило теплом и серой мглой. Под ней, в низовьях долины, таяли ночные тени. Оранжевым частоколом горели зубья гор на северо-востоке. Тонкими гаснущими лучиками звезд мерцало чистое небо. Мгла не мешала игре красок. Постепенно она затянула пространства еле заметной вуалью. Казалось, смотришь вокруг через чуть запыленное стекло.
— Немного не дошли, — сказала жена. — Вот она, Желтая сопка.
Правда, всего метров семьсот. А пологий чистый скат на правом берегу, ведущий к плоской вершине, начинался метрах в трехстах от ночевки. И под ним, посреди речки Номкэн, тягуче клубился пар. Полынья.
— Я же говорил — не минуем. Туман вчера помешал разглядеть.
Сын пропел речитативом:
— И увиделась сопка Желтая, за концом концов, за туманами.
— Точно. Давайте осмотрим полынью, оставим рядом нарты и слазим вверх, чтобы окончательно убедиться. За Желтой должна быть сопочка с камнем.
— А еще голова с шеей, — напомнил сын.
Против полыньи мы привязали собак и осторожно пошли к воде. Она журчала широкой полосой на мелком перекате. Сквозь светлые волны рябили галечники. Вода медленно выплывала из-под затянутого льдом плеса выше переката, освобожденно отплясывала жадный и веселый танец и вновь возвращалась под ледовые оковы.
В метре от переката лед начал потрескивать.
— Стоп! — скомандовал я. — Ближе нельзя.
Мы стали смотреть в дымящуюся воду. Речной перекат — такое же завораживающее зрелище, как огонь костра ночью. Безостановочная фантастическая пляска стихии пробуждает в уголках сознания древние, полустертые видения, веет неясными мечтами и, словно дуновение ветра, несет веру и надежды.
— Смотрите, варинольхены! — вдруг закричал сын.
В воде образовалось радужное пятно: из-подо льда выплыла стайка небольших, в полтора-два пальца, рыбок. В здешних краях почти всю рыбу, о которой ничего не известно, называют мальмой. Эту тоже. Вся черная, только брюшко и плавники ярко-желтые, по черноте блестящие розовые пятнышки, хвостик и верхний плавник розовые с белой или желтой каемкой. Красавица рыбка. Такой величины она и нерестится. Значит, взрослая? Но иногда попадаются экземпляры по полметра и больше. Название «варинольхен» — русское, адаптированное от чукотской фразы «бедный народ»: варат — народ, нъольын — бедный. Почему бедный? Наверное, потому, что косяки ее, встречающиеся по всем перекатам в верховьях рек, служат пищей кому угодно, а сами вроде бы ничего и не едят. Во всяком случае, желудки их всегда пусты, и поэтому ее жарят не потроша. Нет, едят, конечно, но, видно, очень быстро переваривают корм. Как утки рыбу. Замороженная, в виде строганины рыбка на вкус напоминает сливочное масло, причем домашнее, из глубинной деревушки.
Сын сбегал к нартам, принес самодельные удочки и топорик. Мы прорубили лунки, и скоро первая рыбка заплясала на льду.
«Ах! Ах!» — заметался Пуфик. У берега заскулили собаки.
— Какой пассаж, какой пассаж! — в тон Пуфику заахала жена. — Возьми, угости рабочий народ.
Пуфик посмотрел на глотавших слюни собак, схватил рыбку. Перед упряжкой остановился, постоял в раздумье и положил рыбку Шушке. Та принялась обнюхивать подарок. Дуремар отвернулся, а Огурец стал смотреть на Пуфика преданнейшими глазами. Потом заскулил, замотал по носу намокшим от обильной слюны языком и нетерпеливо запрыгал.
Мы вытащили еще несколько рыбок, жена не выдержала и попросила:
— Дайте мне попробовать.
Я отдал удочку и пошел вокруг полыньи. Перед перекатом, на плесе, лед был гораздо толще. Можно стоять на самом краю. Цветные стайки появлялись прямо из-под ног и вновь исчезали. Я понаблюдал красочные брызги, потом пошел дальше и увидел окурок «Беломора». Дальше торчала вмороженная в лед тряпка, заледенелые обрывки газеты, валялось еще множество окурков, рваный полиэтиленовый пакет, горелые спички. Среди этой грязи с десяток уже замерзших лунок. В сторону, в снежный береговой нанос, уходила утоптанная, присыпанная ночной порошей тропинка. Я пошел по ней и в ста метрах от берега, среди кустов, увидел брошенную стоянку. Рубчатые тракторные следы перекрывались гладкими колеями от полозьев балка, кругом петляли насечки буранных гусениц. На месте стоянки балка кучка угольной золы, цветной ворох стреляных папковых гильз, консервные банки, бочка из-под соляры, жирные пятна мазута. Кустарник в радиусе тридцати метров выломан и втоптан в снег. След трактора с балком приходил на «созданную» поляну с низовьев речки Номкэн и рядом, в десятке метров, уходил обратно. Две рваные раны. Неужели не могли хоть уехать-то по своему следу? Растает снег, исчезнут отпечатки траков, но прогалы в кустах так и останутся. Ольховник очень хрупок, особенно зимой. На морозе он вообще не гнется, а ломается при легком нажиме. Поэтому природа и укрывает его очень заботливо снежными одеялами…
