Михаил Соколов - Искры
— Братцы, ить гонят же нас! В атаманцы зачислили, а какой я атаманец, как у моего батьки пара быков и конь? — кривясь от боли, отвечал казак, и на глазах его блестели слезы.
Щелоков виновато сказал:
— Ты извиняй, брат: война, сам понимаешь. А мы тебя вылечим, ей-богу, и ты еще батьке будешь помогать сеять хлеб. Женат?
— Женат, — ответил казак.
— Да-а… — неопределенно произнес Щелоков и вспомнил жену, детей…
Атака была отбита повсеместно, на всех улицах, и казаки-атаманцы ускакали в балку. И тогда вновь начался артиллерийский обстрел поселка из города. То там, то здесь поднимались на улицах, во дворах фонтаны земли и снега, разлетались щепки от хат и сараев, и поселок опять наполнился криками женщин и детей, и опять дым пожаров заволок улицы.
Леон посмотрел на огонь, охвативший один из ближних сараев, на метавшуюся по двору женщину и обратился к дружинникам:
— Товарищи, надо помочь женщине!
Рюмин и несколько дружинников побежали к горящему сараю. Вскоре огонь погас, и только дым, густой, черный, валил со двора и застилал деревья, улицу смрадным туманом.
На соседней улице тоже что-то вспыхнуло. Потом раздался крик:
— Спаси-ите-е! Гори-им!
— Оля, пойди скажи Ткаченко, чтобы помог, пока нет атаки, — сказал Леон Ольге, и она тотчас встала и побежала к месту пожара.
А Леон смотрел на пустырь, ожидая атаки, и думал: «Так у нас и людей не хватит тушить. Быть может, лучше перейти в балку?»
Дед Струков лежал недалеко от него и смотрел на город, положив ружье между ножками табурета. Вот он оглянулся на горевший дом и сокрушенно покачал головой.
— Эх, язви вас! Покарает вас рука народная, дай срок! — негромко проговорил он и сказал Леону: — Не могу лежать. Дозволь подсобить женщинам.
— Нельзя, отец. Сейчас начнется атака, — ответил Леон и, поднявшись, направился к другим баррикадам.
Через полчаса атаманцы вновь пошли в атаку.
Рюмин, увидев казаков, прибежал с дружинниками на баррикаду и залег возле своего телефонного аппарата.
— Стрелять залпами, когда приблизятся, — сказал он и весь напрягся от волнения.
— Ура-а-а-а! — катилось по степи.
Щелоков высунул голову, посмотрел и спрятался за снежным холмиком.
— Эх, черт! Кто же так воюет! — с досадой проговорил Рюмин.
Подбежал Леон, опустился на колени рядом с Рюминым и сказал:
— Ну, Леонид, бери свои провода в руки, сейчас жарко будет.
Далеко над горизонтом стоял огромный красный диск солнца. В багряных лучах его ярко алело над заводом знамя восстания.
Казаки шли лавой, с гиканьем, свистом, но теперь это было не так страшно, как в первый раз.
Вот они, вращая поднятыми, сверкающими на солнце клинками, снова устремились к баррикадам. Щелоков выстрелил. Один казак качнулся, но не упал, а другой будто соскользнул с лошади, но тоже не упал, а повис на седле.
Леон увидел в руках его клинок и понял, что задумал атаманец. Быстро прицелившись, Леон выстрелил из винтовки. И в это время над Щелоковым блеснул клинок и опустился, а потом упал и казак.
— Секи-и-и крамольников! — раздалось совсем близко, и атаманцы ворвались в улицу.
— Огонь! — крикнул Леон.
Раздались недружные залпы, но казаки скакали к баррикаде.
— Бомбы! — сказал Леон, тронув Рюмина за плечо.
Рюмин покрутил ручку телефонного аппарата. Страшный взрыв потряс воздух, и к небу поднялась туча земли и засыпала дружинников пылью и снегом… И когда дым рассеялся, казаки уже скакали к балке.
— Хорош шахтерский динамит! — удовлетворенно засмеялся Леон.
На дороге лежали две убитые лошади, но всадников не было видно. Леон поднялся и побежал к Щелокову. И тут он увидел: в ямке, уткнув голову в снег, с винтовкой в руках лежал зарубленный Щелоков, а рядом с ним мертвый атаманец.
— Опоздал! — горестно произнес Леон и опустился на колени.
Подошли дружинники и молча сняли шапки…
5
А дома ожидали Леона.
Алена, как безумная, металась по комнатам и все порывалась уйти т-уда, где разрывались снаряды и щелкали выстрелы. Игнат Сысоич и Марья не пускали ее и говорили, что Леон придет, как только все успокоится. Они не верили в то, что Леон придет, но им самим было легче от таких слов, и они неизменно повторяли их.
— Придет, вернется, куда он денется? Должно, сидит где-нибудь в укрытии. Он вырос между казаками и знает, как от огня укрыться, — успокаивал Игнат Сысоич Алену, но она не слушала его и все просила, плача и простирая руки:
— Пустите меня… Ну, пустите меня, батя, я хоть гляну на него перед смертью!
— И такое скажет, ей-богу, что и слушать не хочется, — говорила Марья. — Как будто он там умирает.
— Я никогда, никогда больше его не увижу, маменька… Ох, что они сделали!.. Что они со мной сделали, родители мои?! Они разлучили нас, — рыдая, ходила Алена по передней и при каждом пушечном выстреле порывалась к двери, готовая выбежать на улицу, но ее удерживал Игнат Сысоич и сам украдкой смахивал с глаз слезу.
В окно было видно, как в поселке рвались снаряды, горели хаты, как на пустыре мелькали казаки на лошадях, но понять, что там происходило, было невозможно. Однако Игнат Сысоич понимал: там, в поселке, происходит бой, и Леон, конечно же, там. И Марья это понимала и поэтому только многозначительно переглядывалась с Игнатом Сысоичем и тяжко вздыхала, плача и косынкой утирая слезы. «Нет, не вернется мой сыночек теперь, закандалят его изуверы проклятые и в Сибирь загонят навеки, — думала она. — И Федя не выживет, все время в бреду находится… Господи, да за что же ты бросил детей наших этим извергам?!»
А пальба из орудий то прекращалась, то вновь начиналась, и от нее дрожали стекла в рамах, посуда, весь дом. Так длилось несколько часов, мучительно тяжких, нескончаемо долгих, а о Леоне попрежнему не было никаких известий, и некого было послать в поселок, чтобы хоть узнать, жив ли он?
Перед вечером дверь отворилась, и в комнату медленно вошел Яков в своей бобровой шубе. Сняв шапку, он хотел снять и шубу, но не мог, и только болезненно сморщился, почувствовав боль в спине. Не зная, что Дороховы приехали совсем, он вяло спросил, поздоровавшись:
— В гости приехали или как?
— В гости. В такие «гости», что будь вы трижды прокляты со своим отцом! — ответил ему Игнат Сысоич.
Яков удивленно спросил:
— А я тут при чем?
— Он ни при чем! — воскликнул Игнат Сысоич, — А при том, что вы выгнали нас из родного угла, забрали худобу, зерно, все разграбили! Звери вы! Проклятое племя, какое изничтожать надо и со света сгонять навовсе, — гневно говорил Игнат Сысоич, бурно расхаживая по комнате. Потом достал из кармана пачку денег, которую Яков оставил Марье, бросил ее на стол и сказал: — Возьми. Больше ты меня не купишь и не задаришь.
Яков никогда не предполагал, чтобы этот смирный человек мог дойти до такого ожесточения. Взяв пачку, он подбросил ее на ладони и недобро спросил, следя за каждым шагом Игната Сысоича:
— Так. Вы все сказали? Быть может, вам надо напомнить, кто я такой?
— Нет, не все, — резко обернулся к нему Игнат Сысоич. — Еще вот что скажу: убирайся с глаз моих. Не то заду-ушу, проклятого! — И он бросился на Якова с поднятыми кулаками.
Яков не сдвинулся с места и только исподлобья посмотрел на него злыми глазами. Ему хотелось взять за шиворот Игната Сысоича и вышвырнуть его из этого дома, купленного на его деньги, но он не хотел сейчас так поступать, потому что с ним в Харьков ехала Оксана, а он еще надеялся уговорить ее вернуться к нему. И он, сдерживая злобу, примирительно сказал:
— Зря вы на меня таким кочетом наскакиваете, батя.
— Какой я в чертях тебе «батя» теперь? В Кундрючевке остался твой батя, зверь неземной. А я на тебя и смотреть больше не хочу! Духу твоего больше не хочу переносить! — кричал Игнат Сысоич, потрясая кулаками и топчась возле Якова.
«Так! Здорово за живое задело, значит! Допекли старого», — подумал Яков и заметил: на пороге стояла вышедшая из спальни Алена и смотрела на него большими, полными ненависти глазами.
— Ты? Ты опять пришел? — спросила она и сразу повысила голос: — Уходи отсюда! Уходи, изверг! Ты отнял у меня Леона! Ты загубил мою жизнь и опять приехал в мой дом?
— Сестра, я ранен. Да и ты, как видно, больная, — ответил ей Яков.
Алена быстро подошла к нему и голосом, полным отчаяния, сказала:
— А-а, я больная? А кто сделал меня такой? Кто сделал меня больной? Вы с отцом… Ты! И тебя не ранить надо, тебя убить надо, как бешеную собаку!.. Удались с моих глаз долой, дьявол, и будь ты проклят навек!
В комнату быстро вошла Оксана. Сорвав с головы шапочку, она бросила ее на стол и, сдернув с руки перчатку, взволнованно сказала:
