По старой дороге далеко не уйдешь - Василий Александрович Сорокин
Прутиков, сомкнув руки, положил их на стол, взглянул усталыми глазами на Ивана и поинтересовался, где тот работал раньше и почему перешел в институт. Спрашивал вкрадчиво, поглядывая то на свои холеные руки, то на Ивана. Тот отвечал ему охотно и откровенно. Когда Иван замолчал, Прутиков разомкнул руки и тихо заговорил, глядя прямо в его глаза:
— У нас производственный разворот не тот и заработки не те. Не понимаю, какой вам был резон с завода переходить сюда?
Иван хотел было пояснить мотивы своего перехода, но внезапно почувствовал, что профессора это мало интересует.
— А что у вас произошло с Кочкаревым? — вдруг спросил Прутиков. — На вас написана докладная… Вы отказались отвезти на ремонт муфельную печь. Распоряжения заведующего надо выполнять, тем более вам, члену партии.
— Вот зачем меня вызвали… — в раздумье произнес Иван. — Ну что же, повторю и здесь: я могу выполнить любую черновую работу, но издеваться над собой не позволю.
— Каким же это образом над вами издеваются? — насторожился Прутиков. Взял толстый карандаш и, перевертывая, стал ставить его на стол то одним, то другим концом.
Буданов понял, что этого не надо было говорить, и это его разозлило.
— Не знаю, как у вас, — сухо сказал он, — но на заводах специалистов в роли чернорабочих не используют, наоборот, делают все, чтоб те не теряли лишнего времени, и прикрепляют к ним подсобных рабочих. Квалификация — наша гордость, без нее мы пустой звук, кто пренебрегает ей, унижает нас — Не желая того, Иван выражался отвлеченно и возвышенно и, вдруг поняв это и устыдившись самого себя, спросил просто: — Скажите, для чего нужно было Кочкареву отрывать меня от важной, полезной работы, когда есть транспортные рабочие, которые слоняются без дела? Да и, вообще, печь не обязательно было увозить, ее могли бы исправить на месте.
Прутиков не знал, что и ответить. С утра у него был Уверов, рассказал о бурном собрании в мастерской, о выступлении Буданова, которого назвал одержимым. Докладную записку Кочкарева передал ему Голубев и тоже сказал о слесаре нелестные слова. Потом он сам вызвал Кочкарева, и тот охарактеризовал Буданова как бунтовщика. Дмитрий Яковлевич верил и Голубеву и Кочкареву. Никанора Никаноровича он считал энергичным, требовательным инженером. А Буданова он совсем не знал и теперь с недоверием слушал его.
Иван не оправдывался, не просил прощения, говорил прямо, предоставляя Прутикову самому сделать выводы.
До того, как вызвать Буданова, профессор полагал «проработать» его на партийной группе, но теперь передумал. Самое лучшее было бы примирить его с Кочкаревым.
— Все-таки вы должны были выполнить распоряжение заведующего, потом уж обжаловать, так ведь? — Он взглянул на Ивана, рассчитывая, что тот должен с ним согласиться.
— Возможно, я так и сделал бы, если бы это не становилось системой, шаблоном. Я отказался после того, как только что выполнил подобное распоряжение. А жаловаться вообще не в моем характере, — сказал Иван.
— На самом деле — зачем вам ссориться? — мягко проговорил профессор. — Кочкарев — человек нервный, может, где и вспылит, сделает что-нибудь не так. Бог с ним, страшного ничего здесь нет. Живите в мире, больше станет пользы!
«Будто все зависит от меня! — усмехнулся Иван, глядя на белую, как кипень, сорочку профессора. — Знал бы он, что представляет из себя Кочкарев. Можно бы рассказать… Нет, пожалуй, не стоит. Еще подумает, что наговариваю…»
— Докладная написана на меня, обвиняют тоже меня, а по-вашему выходит, что я сам со всеми ссорюсь, — заметил Иван.
В его голосе Прутикову послышалась обида, он решил, что достиг желаемого, и не хотел больше терять времени.
— Ну, ну, не стоит спорить. — Он поднялся и подал Ивану руку. — Чтоб все было у вас спокойно. Не отрывайте людей от дела, — добавил он, когда Иван был уже у выхода.
«Интересный этот профессор, — думал Буданов, возвращаясь в мастерскую. — Разговаривал со мной, как со школьником, мой поступок расценил, как мальчишество, и простил меня, полагая, что после беседы я буду разумнее. Почему он не докопался до истины? Ученый должен был это сделать. Иначе зачем было вызывать к себе? Неужели для того лишь, чтобы сказать: «Чтоб все было спокойно»? Мои слова о рабочем достоинстве прошли мимо него. Кажется, он меня совершенно не понял. Свое дело он ставит выше — это понятно, но он не только профессор, но и секретарь партийной организации. Наше дело должно стать и его делом».
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
«Вот и все», — подумала Наташа, когда за Иваном закрылась дверь. Вся ее напускная веселость разом исчезла. На сердце стало пустынно и холодно. Она встала, прошлась по комнате, снова села. На стене тикали часы. Вынула из кармана халата круглое зеркальце, посмотрела: лицо свежее, красивое. «Вот что привлекает ко мне мужчин. Всем нужна только красота, а о душе никто не думает. Только Иван стремился рассмотреть во мне человека. Но так и не увидел. — Она вздохнула: — Сама виновата».
Опустила зеркальце в карман. Повела глазами, с грустью заметила выцветшие обои. На потолке вдоль и поперек темные трещины. На рамах и подоконниках тоже растрескалась побелка. Почему-то раньше она не замечала всей этой грязи. А были бы муж, ребенок, вероятно, все было бы по-другому…
Вспомнила Страхова. И он, кажется, любил, благоговел… А не вернулся. Не прислал ни одного письма. Канул как в пропасть… Война, мол, все спишет. Никакой он не музыкант — проходимец. Окрутил, пустил пыль в глаза. Виновата еще тетя Поля: «Выходи замуж за Страхова, парень видный, война — мужчины на вес золота».
После замужества и повалились все беды: на отца с фронта пришла похоронная. Не успела оплакать, в эвакуации умерла мать. Осталась совершенно одна, кроме тети Поли, никого. А тетя Поля, неравнодушная к
