Павел Гельбак - ...И вся жизнь

— Вы понимаете, что сделали? Нет, вы ни черта не понимаете! — лысина Крутковского краснеет, потом становится красной шея — длинная, вылезающая из широкого ворота рубахи.

Соколов молчит. Редактор распаляется пуще прежнего. Он тычет длинным костлявым пальцем в мокрую полосу:

— Какой это шрифт?

— Академический, заглавный, двадцать четвертый кегль, — как заученный урок повторяет Соколов.

— Я вам приказывал академический не употреблять.

— Но поймите, у нас пока еще бедное шрифтовое хозяйство, была война.

— Что? С-с-сылочки на объективные причины! — Крутковский не кричит, а шипит. — С-с-садитесь на мое место, а я пойду за вас работать в с-с-секретариат, в типографию, выпускающим!

Редактор срывается с места и устремляется к вешалке, стоящей в углу. Он накидывает на плечи пальто, нахлобучивает шляпу. Соколов садится за редакторский стол, пододвигает к себе лист бумаги, обмакивает перо в массивную чернильницу, покоящуюся на черной мраморной плите рядом с медным календарем-башенкой. Редактор оборачивается у самой двери:

— Чего вы расселись?

— Согласно вашему распоряжению, — спокойно отвечает Викентий, — сел на ваше место и пишу приказ…

— Какой еще к черту приказ?!

— О вашем назначении выпускающим. Справитесь, шрифты знаете.

Редактор, словно рыба, вытащенная на берег, открывает и закрывает рот. Он силится что-то сказать, но из горла вырываются лишь какие-то хрипы.

Я стал невольным свидетелем этой безобразной сцены. Конечно, Крутковский зря позволяет себе говорить на «высоких нотах» с сотрудниками редакции, но и Соколову не к чему с таким пренебрежением относиться к редактору.

Моя попытка успокоить обоих вызвала новый приступ ярости у Крутковского. Оказывается, он совсем не умеет владеть собой. А ему это крайне необходимо. В запальчивости он может незаслуженно обидеть человека, наговорить всякой ерунды. Вот и сейчас его занесло.

— Я редактор! — кричит Крутковский.

— Прискорбный факт, — с деланным спокойствием подтверждает Викентий, — но мы о нем осведомлены.

— Я сумею заставить вас всех мне подчиняться. В газете может быть только один редактор — диктатор.

— Ну уж и диктатор, — не выдерживаю я. — Газету делает творческий коллектив и тут, пожалуй, диктатор будет не на своем месте.

— Вот как! Тогда поговорим в обкоме.

Вместо принципиального разговора нас заносит на кухонную склоку. Этого никак нельзя допустить. А поговорить по душам нужно. Крутковский, словно стараясь оправдать свою фамилию, уж очень крут с людьми. За каждую мелочь распекает, приклеивает обидные ярлыки. Он может назвать человека «пособником врагов народа» лишь за то, что запятая в статье стоит не на месте. В коллективе его боятся, не любят. Мне искренне хочется предостеречь Ивана Кузьмича. Ведь нам вместе работать.

Говорю, что мне хочется искренне помочь Крутковскому, хотя отлично знаю, что в мою искренность редактор меньше всего верит. Он убежден, что его назначение ущемило мое самолюбие. Думают так и другие. Вечно я ловлю на себе сочувственные взгляды, постоянно должен быть готовым к ответу на дурацкий вопрос:

— За что тебя турнули?

— Да ни за что… Просто так.

Собеседник обычно многозначительно хмыкает: «Просто так не бывает». Одни считают, что со мной расправились за речь на пленуме, другие — за то, что в газете подверглись критике некоторые руководящие деятели областного масштаба. Зарвался редактор — вот его и осадили. Что меня осадили — беда невелика. Хуже, что редакция страдает. Так уж получилось, против моей воли, — себе-то я могу признаться, — что коллектив разбился на две группы. Большинство сотрудников, тех, что начинали делать газету, не принимают Крутковского. К нему, пожалуй, ближе других лишь Задорожный да Рындин. Его восстановил на работе новый редактор. Со мной Рындин теперь не разговаривает.

Групповщина погубит редакцию, разъест ее словно ржавчина. Надо искать путей сближения с Крутковским. И делать это, очевидно, следует мне. Ведь его знания, работоспособность могут пригодиться газете. Не к чему нам вести дворцовую борьбу за трон.

Крутковский словно прочитал мои мысли, и сам пошел на сближение. Сегодня он заглянул ко мне в кабинет и, попытавшись выжать на лице подобие улыбки, сказал:

— Сопите, обиделись? Напрасно. Нам с вами надо работать согласованно, поддерживать друг друга. Зачем вы влезли в мой спор с Соколовым?

— Простите, Иван Кузьмич, но спора не было. Вспыхнула самая настоящая кухонная свара.

— Да, — согласился Крутковский, — Соколов вел себя по-хамски, он ни в грош не ценит авторитет редактора.

— Криком авторитет свой не утвердишь, Иван Кузьмич. — Убедившись, что Крутковский слушает меня, я продолжал более уверенно: — Редакция — коллектив творческий. Вне зависимости от должности мы дополняем друг друга. Значит, нам надо с большим уважением относиться к сотрудникам. Иначе не создать творческую обстановку в редакции.

— Поймите, Павел Петрович, наш человек любит чувствовать власть. Он тогда будет дисциплинирован, когда знает, что у начальника решительный характер.

— Отсюда и стремление к диктатуре в редакции?

— Попробуйте приблизить свою точку зрения к моей. Сразу станет легче. Я к этому выводу не вдруг пришел. Жизнь научила правильно мыслить и действовать.

Беседа ни к чему не привела. Мы по-разному понимаем, каким должен быть стиль работы редакции.

Перед глазами появляется призрак Виктора Антоновича. Он барабанит пальцами по письменному столу. Это видение меня часто навещает. Неужели смерть Урюпина произвела на меня такое впечатление? Все-таки он подло поступил по отношению к своей жене, да и в редакции вел себя недостойно.

Интересно, сработался бы Урюпин с Крутковским? Сцены, подобные той, что произошла между редактором и секретарем, у нас теперь разыгрываются ежедневно. У всего коллектива несколько часов уходит на выслушивание руководящей ругани, а еще несколько — на переживания. Когда же серьезно над материалами работать?

Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что переоценил свои силы, когда решил остаться в Принеманске. Надо было принять предложение Сергея Борисовича. В «Красном знамени» Крутковские не приживаются.

Телефонный звонок прерывает невеселые мысли. В трубке Тамарин голос:

— Скоро приедешь?

— Тебе что, плохо? Надо в больницу?

— Нет, схватки еще не начались.

— В случае чего — звони.

Тамара долго молчит, потом выпаливает в трубку:

— Сегодня вызывал секретарь обкома и предложил уйти из редакции.

— Как уйти? Почему уйти? Ведь ты в декретном отпуске.

— Почему ты на меня кричишь? — обижается Тамара. — Я ему об этом тоже сказала. Но он говорит, что вопрос следует решать именно сейчас. Есть вакансия корреспондента Всесоюзного радио по Западной области.

— Сейчас ты не можешь ехать в Москву. Я тебя не отпущу в таком положении.

— Он сказал, что сейчас надо только оформить документы.

— Подумаем.

— По-моему, за нас уже решили. Крутковскому и тебя одного достаточно.

— Возможно.

Вот, оказывается, что прикрывает редактор своей вымученной улыбкой. В десятый раз принимаюсь читать один и тот же абзац в статье Задорожного о совхозе имени Дзержинского.

«За время гитлеровского хозяйничанья в совхозе земля одичала. Ее плодородие крайне снизилось. 230 гектаров земли хорошего качества оккупанты превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».

— Бурьяном и чертополохом! — громко повторяю прочитанное. Отодвигаю папку с оригиналами. Первый час ночи, а я еще ничего не заслал в типографию. Значит, Крутковский уже добрался до Томки. Помешала она ему! Да они всего раз и виделись. Следующий удар теперь по мне. Нажимаю кнопку. Входит секретарша. Беру папку оригиналов:

— Отправьте… Впрочем, не надо. Принесите мне вторую полосу.

Секретарша ушла. Снова пододвинул к себе папку с материалами, начинаю читать: «…превратили в пустырь, поросший бурьяном и чертополохом».

Д-з-з-з-зинь… Д-з-з-з-з-зинь… Надрывается в приемной звонок. Крутковский вызывает к себе то одного, то другого сотрудника. Сегодня он нервничает. В номере стоит несколько, с его точки зрения, «опасных» материалов. Всю вторую полосу занимает письмо группы легализовавшихся участников националистических банд. Они призывают своих бывших коллег по разбою сложить оружие, прекратить бессмысленную борьбу, прийти с повинной в органы. Авторы письма на собственном опыте убедились, что повинную голову меч не сечет. Им предоставлена возможность честным трудом искупить вину перед согражданами. На третьей полосе подвалом поставлена статья старого учителя, который предлагает организовать смешанные школы, где бы одновременно обучались ребята разных национальностей. Такие школы, где можно создать классы с русским, польским, литовским и белорусским языками обучения, способствовали бы интернациональному воспитанию детей, укреплению дружбы между ними. Даже передовая статья о развертывании агитационной работы на селе, написанная Платоновым, кажется редактору излишне смелой.