Павел Гельбак - ...И вся жизнь
Постепенно я убеждаюсь в проницательности Соколова. Наделавшая много шума критическая статья о Бурокасе была из серии «беспроигрышных билетов». Иллюзия, что Иван Кузьмич глубоко проницателен и смел быстро рассеялась. Вся его практика свидетельствует о крайней осторожности. К каждому нестандартному материалу он относится как к стихийному бедствию. Крутковский требует, чтобы такие материалы до опубликования визировались различными должностными лицами. Но даже такие визы не рассеивают редакторских сомнений. Так было и сегодня. Все три статьи, показавшиеся Крутковскому опасными, были посланы для ознакомления, помимо заинтересованных организаций, еще и в обком партии.
Секретарша открыла дверь моего кабинета.
— Павел Петрович, он просит вас зайти.
Откладываю недочитанную полосу. В приемной сталкиваюсь с Ольгой Разиной. Она только что вышла от редактора. Щеки покраснели, глаза грустные.
— Вот и расстаюсь я с редакцией, Павел Петрович.
— Что произошло, Оля?
— Уволилась.
— Подожди меня в кабинете, сейчас освобожусь, поговорим.
— В редакции? Я счастлива, что ухожу.
— Где же мы встретимся?
— В сквере. У подножья горы… Завтра в шесть.
Крутковский протягивает мне клочок бумаги. Читаю заявление Разиной. Ольга просит освободить ее от работы в редакции по семейным обстоятельствам.
— Ерунда, нет у нее никаких обстоятельств, которые мешали бы работать в редакции.
— Вы так думаете?
— Уверен.
— Полноте, Павел Петрович. Мы не дети. Все же знают.
— Что знают?
— Мне не хочется с вами ссориться. Верьте слову, я уговорил Разину подать это заявление, только заботясь о вашей репутации. Еще потом спасибо скажете.
— Что я потом скажу — не знаю. А пока говорю, что все это отвратительная сплетня.
В кабинет вошел Викентий.
— Товарищ редактор, надо матрицировать внутренние полосы, а из обкома партии «добро» еще не поступило.
— Все редактор, редактор, — возмутился Крутковский, — а секретариат у нас что — не боевой штаб, а тихая заводь, а?
— Сами вы потребовали, чтобы ничто через вашу голову не беспокоил секретарей обкома. Материалы по вашему указанию посланы на согласование второму секретарю.
Редактор взглянул на часы, неохотно протянул руку к телефону:
— Вот вы, Павел Петрович, все толкуете о творческой обстановке. Когда же редактору думать, если его ближайшие помощники ничего самостоятельно решать не могут.
— Создали бы редколлегию, — сказал Соколов. — Легче работать стало бы и вам, и нам.
— Не созрели мы еще для редколлегии. Пока работа не наладится, надо не митинговать, а порядок наводить. Вам бы, товарищ Соколов, следовало в секретариате большими буквами написать сталинские слова: «Болтайте поменьше, работайте побольше, и дело у вас пойдет наверняка!»
Телефонная трубка наконец снята. Иван Кузьмич поднимается с кресла, становится по стойке смирно, словно секретарь, номер телефона которого он только что набрал, может его увидеть.
— Андрей Михайлович, добрый вечер… Крутковский беспокоит… Мы вам посылали три статейки… Прочли? Очень приятно. Какое ваше мнение? Мое мнение? Не очень, знаете, но все ж таки. Островато. Что?.. Не понимаю, как же это так… Спокойной ночи… — Иван Кузьмич не сразу решился положить на рычаг телефонную трубку, словно она могла сообщить что-то дополнительное.
— Подождите матрицировать, — сказал он Соколову, — еще раз прочитаю материал.
Когда Соколов ушел из кабинета, я спросил:
— Андрей Михайлович сделал какие-нибудь замечания?
— Вместо того, чтобы принципиально сказать свое мнение, — острит, — вздохнул редактор. — Под статьями, говорит, напишите: «Согласовано с секретарем обкома партии», а внизу на четвертой полосе, где стоит подпись ответственного редактора, не забудьте свою фамилию поставить.
Узнаю почерк Андрея Михайловича. Снова предметный урок, предостережение против чрезмерного увлечения «согласованием». Ох, как мы любим все на свете согласовывать!
Ухожу к себе в кабинет. Субботний вечер — не грех и домой пораньше уйти. Материалы в очередной номер прочел еще днем.
На моем столе лежит белый конверт. Рядом с моей фамилией большими буквами Ольга написала «Лично!!!». Что это она? Зачем письмо, раз договорились завтра встретиться.
Листок бумаги оторван неровно. На нем торопливо, видно, писала стоя, Ольга извиняется, что опрометчиво назначила свидание на завтра. Никакого свидания не нужно. Так лучше. Просит не обижаться, а чтобы я лучше понял ее мотивы, прилагает письмо, которое раньше написала мне, но все не решалась передать. Сейчас, когда мы все равно больше не будем встречаться, она считает возможным познакомить меня со старым письмом. И в заключение просит: «Прочтите, порвите и строго меня не осуждайте».
Письмо было длинным и, как видно, писалось в несколько приемов. Возможно, даже в виде дневника. Не представляю, как она могла все это написать, не привлекая внимания Разина. Прочитав исповедь Ольги, я сразу же порвал ее письмо. И не только потому, что она об этом просила. Мне стало страшно и за нее и за себя. Без вины мы можем стать виноватыми. Эти страницы — чистые и искренние, попади они в руки Крутковского, Рындина и того же Разина, могли послужить обвинительным актом против Ольги.
«Жизнь моя не удалась, — заканчивала письмо Ольга, — вы были маленьким лучиком света в моем темном мире. Спасибо вам за это. Я ухожу из редакции. Мы не будем видеться. Страшно об этом подумать, но так нужно!!!»
Только успел порвать письмо Ольги и бросить в корзину, как в кабинет вошел Иван Кузьмич. Он прижал руку к щеке, болезненная гримаса исказила лицо. Не вырвавшись еще из плена Ольгиного письма, я мрачно спросил:
— Что стряслось?
— Болит, проклятый. Нет ли у вас пирамидона или аспирина?
— Нет.
— Дайте хоть папиросу.
Крутковский закурил, стараясь подольше держать дым за щекой. Я посочувствовал:
— Нет ничего противнее зубной боли.
— И не говорите, глаза на лоб лезут, — выпустил клубы дыма. — Нет, не проходит… Придется вам, Павел Петрович, за меня подежурить. Я уж во вторник за вас отбуду. Ой, ой, как болит…
— Не возражаю.
— Спасибо.
Держась за щеку, редактор пошел к себе. Я вызвал Викентия:
— Матрицируй вторую полосу, я ее раньше читал. Третью сейчас дочитаю.
— А он? — Соколов кивнул в сторону редакторского кабинета.
— Заболел.
— Живот схватило?
— Нет, зубы.
— А ты еще им восхищался: ах, какой смелый, ах, какой проницательный!
В этот вечер из кабинета редактора больше не доносилось ни одного звонка.
5Приснится же такой дурацкий сон! Я увидел свою могилу. Да, могилу, обвалившуюся, затоптанную. Из-под земли торчит кусок гроба, крышка сползла. Какой-то шутник вложил в гроб осколок зеркала. Я сам, невесомый, откуда-то издали внимательно разглядываю свою могилу. В зеркале отражается скелет. У меня не возникает сомнений, что скелет это мой, мои пожелтевшие кости. Рядом надрывается оркестр. Еще одного покойника, по соседству со мной, опускают в могилу. Но что это — ноги в офицерских начищенных сапогах ступают на мою могилу, топчут гроб. Я хочу поднять глаза, взглянуть, кто же это топает по моему последнему пристанищу. Голову поднять не могу, лица обидчика не разглядеть. Музыка неожиданно умолкает, что-то звенит, дребезжит в ушах. Сквозь сон прорывается голос Тамары:
— Нет, нет, вы ошиблись. Это квартира.
Дурацкий сон, нелепое пробуждение. Сегодня воскресенье, можно бы и подольше поспать. Кто это звонил? Ах да, ошиблись номером. Терпеть не могу утренних телефонных звонков. Утром звонит дотошный читатель. Он обнаружил в газете опечатку — ему нетерпится «порадовать» редактора. Утром звонит рассерженный опровергатель — ему тоже не хватает терпения, надо поругаться, доказать свое «алиби». С утра пораньше вызывают в обком для «вливания» и «чистки мозгов».
Перед глазами подписанные ночью полосы «Зари Немана». Я панически боюсь опечаток. В них, проклятых, прежде всего и таится погибель редактора. Мне кажется, что даже всевышний, будь он дежурным редактором, мог бы запросто проглядеть пропущенную или оказавшуюся не на месте букву. Она, коварная, изменит слово, придаст ему политическую окраску.
Слышу в коридоре грузные шаги Тамары, вскакиваю с кровати, иду к ней навстречу. С пафосом декламирую:
Муж с женой подобен луку,Луку с крепкой тетивою…
— Как давно, Павочка, мы не встречали с тобой новый день стихами и песней… Почитай Симонова.
Тамара обожает стихи Константина Симонова. Многие страницы сборника «С тобой и без тебя» она помнит наизусть. Да разве только Тамара в эти военные годы заучивала на память симоновские стихи! Однажды в полку тяжелых бомбардировщиков я был свидетелем, как возвращавшиеся с задания пилоты сообщали свои позывные полюбившимися строками стихов поэта:
