Абдурахман Абсалямов - Вечный человек
Сапожная мастерская, или «шумахерай», находилась в черте лагеря. Это было довольно обширное, барачного типа помещение, с низкими длинными столами, за которыми сидели узники. Одни из обыкновенных поленьев выстругивали топорами колодки, другие выдалбливали в колодках углубления для ног, третьи обтягивали деревянную обувь материей и приколачивали к этим бутсам подметки из тонких дощечек. В мастерской стоял сплошной гул от стука топоров и молотков. Облака пыли висели над рабочими столами, пыль золотилась в лучах утреннего солнца, пробивавшегося сквозь окна.
К Назимову, в нерешительности стоявшему в дверях, подошел фюрарбайтер. Это и был тот самый поляк Бруно, о котором упоминал Отто.
Трудно было сказать, сколько ему лет: в Бухенвальде все лагерники выглядели изможденными стариками. Природная сутуловатость еще больше старила его. Мрачное, невыразительное, изрезанное глубокими морщинами лицо ничем не запоминалось, разве только красным шрамом, пересекавшим массивный подбородок. Неожиданно удивлял еще слабый голос Бруно, не соответствующий ни росту его, ни общему телосложению.
С Назимовым разговаривал Бруно скучно, мешая польские и немецкие слова с русскими; он несколько раз переспросил новичка, все ли понятно ему.
Назимов ждал, что Бруно будет допытываться, работал ли вновь прибывший когда-нибудь сапожником. Но расспросов не последовало. Впрочем, Баки сам сообразил, почему фюрарбайтера не интересовала «квалификация» Назимова. Ведь здесь, говоря строго, работали не сапожники и башмачники, а скорее — плотники и столяры: они обувь не шили, а делали, вырубали, выстругивали.
Бруно подвел Назимова к дальнему концу стола и показал на пустой, отшлифованный от долгого сидения чурбан.
— Это есть ваш рабочий место. Всегда сидеть здесь.
По одну сторону чурбана лежала груда деревянных «подметок», по другую — выдолбленных колодок. Бруно привычно взял колодку и «подметку», показал Назимову, как надо подбивать. Это была пустяковая работа, которую мог, приглядевшись, выполнять любой подросток. И все же Бруно еще два раза переспросил, понял ли Назимов, как надо делать.
Едва Назимов сел на свое место, сразу почувствовал, что десятки глаз наблюдали за ним. Вначале Баки показалось, что его появление в мастерской было встречено недружелюбно. Ведь только вчера на его месте работал какой-то другой человек. Возможно, сегодня его уже нет в живых, труп его лежит во дворе крематория. И друзьям этого человека, делившего с ним все невзгоды, тяжело видеть на его месте другого лагерника. Да еще неизвестно, как и с какими намерениями прибыл сюда новичок. Может быть, подослан комендатурой.
«Поживем — увидим», — подумал Назимов и открыл инструментальный ящик. Достал молоток. Рукоятка была плохо пригнана. И Назимов, прежде чем приступить к работе, укрепил ее. Затем поудобнее приладил между колен деревянный башмак.
— Да, нужда заставит — станешь и сапожником! — словно про себя усмехнулся Назимов, хотя чувствовал, что с него все еще не спускают глаз. С видом заправского сапожника он взял в рот щепоть гвоздей. Потом начал прибивать «подметку», размеренно доставая изо рта гвоздь за гвоздем.
Он неспроста делал так. Ему хотелось показать, что если он и не заправский сапожник, уж во всяком случае умеет действовать молотком.
Но его подчеркнутая старательность никого не обманула. Через несколько минут он увидел на лицах соседей скрытую усмешку.
Он продолжал работать по-прежнему, делая вид, что не замечает этих насмешливых взглядов, обращенных на него. Баки обтянул материей и бросил на пол один, второй, третий, четвертый башмак. Ему казалось, что молоток так и играет в его руках.
Но когда он, приладив между колен пятый башмак, взялся за молоток, сосед, сидевший слева, — это был тоже поляк, с круглой курчавой головой, посаженной на широкие плечи, — легонько тронул его за руку.
— Слушай, друг, ты не так делаешь, — заговорил он на смешанном русско-польском жаргоне. — Здесь пи к чему такая старательность. Это ведь всего лишь деревянные колодки, а не модельные туфли. Надо вот так действовать — проще и свободнее… — он показал Назимову несколько рабочих приемов, в которых чувствовался навык. — Молотком бей легонько, береги силу. Куда торопиться? День длинный.
Назимов поблагодарил его.
— Как тебя зовут? — спросил поляк.
— Борис.
Поляк назвал себя:
— Владислав.
Справа от Назимова сидел другой сосед — здоровый, рябоватый парень.
— Давай и со мной знакомиться, — он протянул широченную ладонь.
— Ты из какого блока? — поинтересовался Баки.
— Из тридцатого.
— Много там русских?
— У нас только русские.
Они помолчали. В мастерской слышалось размеренное, негромкое постукивание молотков. Мастера изредка смотрели за окна. На улице сыпал мокрый снег.
— Да, гиблая здесь зима, — возобновил разговор рябой сосед. — То снег, то дождь. Ни одежда, ни обувь никогда не просыхают.
— Ты уже прозимовал здесь?
— Да. Не знаю, протяну ли вторую зиму. — Только черт ни на что не надеется. Парень усмехнулся. Улыбка его скорее походила на болезненную гримасу.
— Такие же слова говорил твой предшественник, сидевший вот на этом чурбане. Но он… повесился.
— Значит, дурак был.
— Не скажи. Он был профессор.
— Значит, вдвойне дурак. Стыдно ученому человеку впадать в такое отчаяние и насильно лишать себя жизни. Надо было подавать пример мужества другим, менее образованным.
Назимов с ожесточением застучал молотком, словно хотел вложить в свои удары всю волю к жизни.
Парень, поглядывал на него, понимающе улыбнулся:
— Ты не очень-то… Поляк правильно говорит: работа не убежит. Помаленьку. Понятно? Вернее будет. И молоток не таким тяжелым покажется. А то, проклятый, к вечеру пудовым делается.
И действительно, молоток, вначале казавшийся Назимову очень легким, к концу дня отяжелел. У Назимова онемела рука. От усталости в глазах стало темнеть. Однажды он даже выронил молоток.
Поляк поднял инструмент и сказал что-то ободряющее. Назимов понял только два слова;
— …помаленьку, брат.
Назимов ищет земляка
Прошло уже немало дней с тех пор, как Назимов начал работать сапожником. Время что вода, течет и течет. Ты хоть надорвись, все равно не остановишь время, оно знает свои законы.
После того как двух русских, двух ненавистных гитлеровцам флюгпунктов — Назимов и Задонова, в обход лагерных порядков, кто-то сумел устроить на облегченную работу, а по существу спасти от смерти, — для Баки уже не оставалось сомнений, что подпольная организация существует, что она достаточно сильна и работоспособна. Хотелось поскорее и самому включиться в ее ряды, стать активным борцом. Но время уходило, а с Назимовым никто не заговаривал о «деле», не поручал никаких заданий. Действовать на свой страх и риск было бы глупо, да и не знал Баки, к чему приложить свои силы. Ведь можно «наломать дров», навредить не только себе, но и подпольной организации. С другой стороны, не в его характере было сидеть сложа руки, ждать у моря погоды. Осторожно, не спеша он начал знакомиться с людьми. Всюду — и среди сапожников своей мастерской, и среди обитателей сорок второго блока, да и в других бараках — он встречал людей смелых, убежденных, в меру осторожных. Из их отрывочных и туманных намеков можно было заключить, что эти люди не покорились лагерному деспотизму, не испугались жестокостей, что они живут надеждой на лучшее будущее и готовы к борьбе.
Назимов наконец разыскал и Черкасова. Оказывается, тот работал парикмахером в одном из русских бараков. Когда Назимов спросил старого приятеля, откуда тот узнал о пребывании его в лагере, Черкасов ответил, что впервые увидел его в «бане», а потом, как бы давая понять, что не хочет распространяться о своих связях и знакомствах в лагере, заговорил о том, сколько всяких мытарств испытал в плену. Он рассказал, что попал в Бухенвальд за саботаж, вскоре после того, как их разлучили в Вецляре. Но он умолчал о том, что новым своим друзьям в Бухенвальде подробно рассказывал о Назимове, о его побегах. Баки и не подозревал, что бухенвальдские подпольщики уже знают о нем все, вплоть до номера полка, в котором он служил.
Назимов заметил, что здоровье Черкасова сильно пошатнулось, он даже говорил с трудом. Временами хватался за горло, говорил медленно, хрипло. Немудрено, что тогда, при первой встрече в умывальне, Назимов не сразу узнал его.
— Спасибо друзьям, — с усилием говорил Черкасов, тяжело переводя дыхание, — иначе я бы уже давно протянул ноги. Я ведь работал на каменоломнях. Как говорится: на бедного Макара все шишки валятся. Однажды вагонетка сорвалась и чуть не придавила меня насмерть. Целый месяц кровью харкал… Потом — эсэсовцы палками били меня, это тоже сказалось…
