Абдурахман Абсалямов - Вечный человек
Он сосредоточенно вслушался, потом и сам стал насвистывать.
— О-л-я.! — оживленно вскрикнул парень и что-то затараторил, кажется, по-французски.
Назимов и Задонов ничего не поняли. Они только пожимали плечами. Француз улыбнулся, пошел, не переставая; свистать и оглядываться через плечо.
Вскоре он вернулся с каким-то стариком, зябко кутавшимся в старенькое одеяло.
— Русские… флюгпункты, — забормотал старик по-немецки, разглядывая из-под ладони проклятые метки на куртках новичков. — Ай-яй-яй! — покачал он головой. Неожиданно протянул руку, сказал по-русски: — Здравствуйте!
Должно быть, все его познания в русском языке тем и ограничивались. Дальше он перешел на немецкий. Назимов не замедлил отозваться.
— О-о, вы знаете немецкий! — обрадовался старик и еще раз пожал руку Назимову. — Будем знакомы. Я Пьер де Мюрвиль. А этого парня зовут Жаком. Хороший малый. Рыбак. А вас как звать?.. Ага, Борис и Николай? Хорошие имена. Вы коммунисты, конечно? Русские — все коммунисты. Не так ли? Я ведь капиталист. Во Франции я владел авторемонтными мастерскими. Но я не хотел, чтобы мои мастерские работали на нацистов. Я патриот Франции. Я приказал разрушить все станки. Из-за этого получил удовольствие находиться в Бухенвальде. Мне семьдесят лет… Я многое повидал. Мне нравятся русские, хотя они и коммунисты. Они не продают свою родину. Я очень рад познакомиться с вами, — говорил он.
Незаметно для себя они оказались в плотном кольце слушателей. Обитатели барака с интересом, а некоторые и с откровенным восхищением разглядывали Назимова и Задонова. Перед ними стояли неустрашимые, свободолюбивые ребята — флюгпункты.
Но вот выкликнули номер Назимова. Это звал староста блока. Отто один сидел в своей каморке. При появлении Назимова он поднял голову, медленно заговорил:
— Борис, вас необходимо определить на работу. Вы флюгпункт и потому должны использоваться в каменоломнях, на повозке камней, на дорожном строительстве. Я не имею права посылать вас на другие, более легкие работы. — Он опять свесил голову, помолчал. — Все же я решил направить вас в сапожную мастерскую… сапожником. Неважно, что вы никогда не занимались этим ремеслом. Научитесь. Но не забудьте следующее: если нацисты узнают, что вы, флюгпункт, попали в сапожную, — капут. В случае появления нацистов в мастерской немедля прячьтесь куда попало — в уборную, в подвал… и не высовывайте оттуда носа, пока не минует опасность. Вы поняли меня?
— Да, понял!
— Я уже говорил с фюрарбайтером мастерской, — продолжал Отто. — Он предупрежден о вас… Его фамилия Бруно. Он поляк. Это верный человек. У него есть специальные наблюдатели. Они заранее предупредят вас в случае опасности. Но и сами не зевайте. Ведь может случиться всякое. Недаром… — Отто поднял руку и многозначительно взглянул на небо, — недаром господь бог сказал: «Я берегу того, кто сам бережет себя». Еще раз спрашиваю: вы все поняли? Лучше переспросить лишний раз, чем погубить себя.
В эти последние минуты Назимов успел мысленно оглянуться на тот путь, который уже прошел в лагере за недолгое пребывание в нем. Вспомнился и писарь в лагерной канцелярии, и штубендинст чех Йозеф, и Черкасов, который появился и исчез точно призрак, и Владимир… А сейчас вот перед ним сидит Отто, где-то находится пока еще не знакомый Бруно… Жить можно. Жить надо. И он бодрым голосом повторил:
— Все понял!
Нужда заставит — сделаешься и сапожником
В пять часов утра — сигнал подъема. Узники, кряхтя, бормоча ругательства, прыгали с нар, спросонья тыкались в стены, точно овцы, оставшиеся без вожака, и, кое-как продрав глаза, тащились в уборную, в умывальню. Там уже полно людей, очередь.
— Живей шевелись!
— Не спи!
— Не в личном клозете сидишь…
— Хватит мыться, все равно белее вороны не станешь!
От десятков и сотен разноязычных голосов в блоке стоял гул, как на большом базаре. Свежему человеку утренняя сутолока в блоке показалась бы столпотворением, но для лагерника эта кутерьма была привычной.
Наспех ополоснув лицо холодной водой, Назимов с трудом выбрался из умывальни. Настроение у Баки было приподнятое. Как тут не радоваться, если ему, вместо каторжной каменоломни, вдруг предложили сравнительно легкую работу в теплой мастерской.
Он еще издали увидел Николая и подбежал к нему. Оказывается, Николая определили на амуничный завод, где вырабатывался всякий инвентарь и бытовая утварь для лагеря. В условиях Бухенвальда — работа тоже сносная.
Только обменявшись этими безотлагательными новостями, они вспомнили, что ведь расстались вечером и с тех пор еще не виделись.
— Доброе утро! — улыбнулся Назимов и пожал руну приятеля. — Как спалось на новом месте?
— Не хуже, чем на перине. Только вот сосед справа бредил всю ночь, бедняга.
— А мне спокойный парень достался в соседи, — похвастался Назимов.
Они зашли в столовую. Здесь порядка было больше, чем на карантине, — возможно, староста блока Отто действовал строже. Пайки хлеба для каждого были разложены заранее. Баки обратил внимание на бурую печатку, четко выделявшуюся на хлебной корке; «1939».
«Четыре года тому назад наготовили!» — удивился Назимов.
Вообще-то для Назимова это не должно было явиться неожиданностью. Кадровый военный, он уже в конце тридцатых годов знал, что гитлеровская Германия лихорадочно готовится к войне и запасает всякие продукты. Но разве он мог тогда подумать, что ему придется жевать этот черствый эрзац, изготовленный в германских пекарнях именно в те годы. Он тяжко вздохнул и в нерешительности положил хлеб на стол.
Этого куска было мало мужчине даже на завтрак. А ведь пайку полагалось распределить на целый день. Некоторые нетерпеливые лагерники сразу же за завтраком съедали весь дневной паек. Более благоразумные тщательно делили его на три дольки, съедали одну часть утром, остальное оставляли на обед и ужин. Таких здесь называли «мармеладчиками». Назимов присоединился к «мармеладчикам».
Затрещало в коробке громкоговорителя. Заспанный голос приказал всем командам строиться на утреннюю поверку.
В карантинном блоке утренняя и вечерняя поверки проводились отдельно от других узников. В Большом лагере все заключенные выстраивались на огромном апельплаце.
На востоке только-только занималась заря. Дул холодный, до костей пронизывающий северный ветер, в воздухе порхали редкие снежинки. Небо было покрыто свинцово-серыми облаками. Ветер рвал в клочья клубы черного дыма, валившие из трубы крематория, и обсыпал хлопьями сажи десятки тысяч людей, которые нестройными своими рядами заполняли всю огромную центральную площадь лагеря. Дрожащие фигуры с серыми лицами и потухшими взорами представляли жалкое зрелище. Если бы сейчас им велели вернуться в тепло и отоспаться, это для них было бы самым большим счастьем, — настолько они были изнурены.
От ворот отделилась большая группа блокфюреров, эсэсовцев низшего ранга. Они расходились по своим местам. На крыше комендатуры вспыхнули двенадцать гигантских прожекторов, залили ярким светом весь огромный апельплац. Заключенные молча и вяло подравнивались. Ряды колыхались. Каждый узник, равняясь на правого и впереди стоящего соседа, в то же время следил взглядом за «своим» блокфюрером, который обходил ряды и пересчитывал заключенных подчиненного ему блока.
Когда гигантский квадрат недвижимо застыл, с балкона комендатуры помощник коменданта лагеря раздельно выкрикнул новую команду:
— Мютцен… ад!
После слова «мютцен» все лагерники одновременно должны были стащить берет с головы, при выкрике «ап» — хлопнуть по бедрам. Однако у людей не было ни сил, ни желания четко выполнять команду, и вместо одного мощного хлопка раздались сотни жиденьких, нестройных шлепков. Команда повторялась до тех пор, пока помощник коменданта не удовлетворился.
Теперь блокфюреры побежали отдавать рапорты помощнику коменданта. Очкастый, красноглазый помощник сверял их рапорты со списками, которые держал в руках. Эта процедура заняла много времени. У лагерников от долгого стояния затекли ноги, холодный ветер выдул из рваных униформ остатки тепла.
Чуть в стороне от ворот стояла команда музыкантов в красных штанах. Наконец капельмейстер взмахнул рукой, и оркестр, состоящий из пятидесяти — шестидесяти человек, грянул марш. Вся площадь всколыхнулась, от общей массы начали отделяться большие и малые колонны и в сопровождении вооруженной карабинами стражи медленно направились к браме, — как здесь на общелагерном языке называли ворота.
Справа от ворот стоял рапортфюрер и пересчитывал шеренги выходящих из лагеря узников: — Линкс… цвай, драй, фир… Меньшие колонны направились по апельплацу вниз, к лагерным мастерским и служебным помещениям. Вооруженная охрана их не сопровождала. Назимов шел со своей командой.
