Михаил Соколов - Искры
Оксана смутилась, лицо ее покраснело, и она встала. Тяжело было ей видеть таким холодным Чургина. Но она понимала: он прав и по отношению к Рюмину, и по отношению к ней. И, словно желая сразу внести ясность, твердым голосом заявила:
— Я еду в Новочеркасск хлопотать о разводе с Яковом.
Чургин поднял брови, недоверчиво скосил на нее глаза.
«Гм… А девочка начинает, кажется, за ум браться. В таком случае надо подумать о ней серьезно», — сказал он себе и, будто не понимая, спросил:
— То есть ты решила сначала выяснить, разведут ли вас?
— Я уже порвала с ним…
Чургин улыбнулся, подошел к ней и, обняв ее за плечи, тепло сказал:
— А-а!.. Тогда прости, милая, я не совсем понял тебя.
Оксана прильнула головой к его груди, тихо заговорила:
— Но ведь он ни за что не даст мне развода! И притом это такой позор, такой скандал!..
— Ничего, милая, никакого позора и скандала не будет. Кто судьи-то? Мы одобряем твой поступок. Иди к Варе и отдохни, а мне надо торопиться на митинг.
Оксана вышла из конторы, постояла на улице, раздумывая. Перед ней была шахта, огромная, с двумя копрами, с эстакадами, с подсобными зданиями. Там мелькали черные фигуры людей, собирались в группы, туда торопились через пустырь другие, без ламп, в нерабочей одежде; и Оксане тоже хотелось куда-нибудь торопиться, и говорить, и слушать горячие митинговые речи, и чувствовать напряжение этой неведомой, суровой и опасной шахтерской жизни.
Яков приехал к Чургиным и никого дома не застал. Тогда он пошел в контору шахты и увидел неподалеку от нее огромную толпу шахтеров. «Митинг! Значит, все здесь», — решил он и направился к толпе. Землю окутывала белая пелена тихо кружившихся пушистых снежинок. От этого шахтеры казались еще более черными, белки их глаз сверкали в орбитах, и Яков подумал: «Как черти! Днем, и то перепугаться можно».
На трибуне-ящике стояла Ольга и возбужденно говорила:
— …и у шахтеров и шахтерок одни классовые задачи и классовые интересы: это — решительная, самоотверженная борьба за свое политическое и экономическое раскрепощение, за новую, свободную жизнь. И только беспросветный дурак может не понимать, что женщина — это половина человечества и что в будущем она станет огромной общественной силой. Надо только пробудить и поднять эту силу на борьбу за новую, свободную жизнь.
«Крепко завинчивает, чертова девка», — покачал головой Яков и заметил Оксану, стоявшую возле трибуны. Одетая в простое пальто с горжеткой и в теплый платок, она, видимо, ждала, когда Ольга кончит речь, чтобы выступить. Вот она живыми, веселыми глазами повела по сторонам, и Яков заметил: лицо ее вдруг вспыхнуло, потом побледнело, и она торопливо отошла в сторону, к Чургину.
Яков подумал: «Вот к чему она стремилась. Вот что является идеалом ее жизни… Что я скажу ей? И станет ли она меня слушать?»
На трибуне уже стоял Загородный.
— Отныне нет больше самодержавия: оно рухнуло, — восторженно говорил он. — Нашим лозунгом теперь будет не «долой самодержавие», а «долой монархию». И нет сомнения в том, что пролетариат, поддерживая все оппозиционные классы общества, добьется новой победы над монархией так же. бескровно, как уже добился конституции. Надо только привести в порядок наши силы, установить взаимодоверие между всеми слоями общества. В данный момент объявлять политическую забастовку и вызывать ненужное кровопролитие — нелепо и бессмысленно, товарищи…
— Браво!
— Отлично сказано! — раздались голоса в задних рядах.
Яков протиснулся еще ближе к трибуне и услышал сердитый голос:
— Пойми ты, дура: какой ему конец, царю, как он полицию вон расставил? Чуть что — и в кутузку нашего брата. Да их с корнем надо вырывать, паразитов! — с возмущением говорил огромного роста молодой шахтер, убеждая товарища. — А ты слушаешь брехню Загородного.
На трибуну поднялся Чургин, окинул шахтеров неторопливым взглядом и расправил плечи. Яков смотрел на него, сурового, с зорким взглядом, и невольно позавидовал: «А и силища, любо глядеть!»
— Тут некоторые уж очень сладко рассказывали нам о свободе, о равенстве и о наступлении райской жизни, — заговорил Чургин густым, звучным басом.
Яков безотрывно следил за каждым движением мелькавшей в толпе Оксаны и шаг за шагом пробирался ближе к трибуне. Все слушали, как Чургин отчитывал Загородного, и то и дело раздавались одобрительные голоса:
— Вот потрошит!
— Появление манифеста — первая наша победа, а не конечная, как некоторые торжественно лгут и как здесь соловьем заливался Загородный. Мы можём радоваться, что самодержавие уступило под натиском революции, но мы должны хорошо помнить: самодержавие всего лишь отступило, а не сложило оружие: Отступило в самую последнюю минуту, когда народ уже занес над ним свою могучую руку…
«Гм… Они недовольны! Они думают еще продолжать революцию! Интересно», — говорил про себя Яков, но мысли об Оксане мешали ему слушать Чургина, и он все приближался к трибуне. Вот и Оксана, протяни он руку — и коснется ее плеча. И он было протянул руку, но тут, словно из-под земли, перед ним выросла огромная спина и все собой заслонила. Яков хотел отстранить ее, но высокий шахтер презрительно посмотрел на его дорогое пальто и грубо спросил:
— Тебе чего тут надо? Вон туда проваливай] — указал он в сторону полиции и опять заслонил Оксану.
Чургин продолжал:
— Не такие бумажные свободы нам нужны! Не ловушки-манифесты, после торжественного объявления которых казаки убивают на улице выходящих из тюрьмы лучших сынов рабочего класса, порют мужиков, расстреливают забастовщиков. И не стыдно ли, гражданин Загородный, выходить сюда после этого и кричать: «Нет самодержавия, оно рухнуло!»
— Правильные слова!
— Очки надо ему купить, Загородному!
Чургин указал в сторону полиции, а Якову показалось, что вот-вот рука Чургина протянется еще немного и схватит его за шиворот.
— А вы подойдите, гражданин Загородный, если вы потеряли и зрение и чутье, к полиции, и она поможет узнать, есть ли еще у нас самодержавие, — говорил Чургин. — Монарх Романов был и есть самодержавный царь и никому своей власти передавать не собирается. Кто утверждает противное, тот обманывает народ. Поэтому мы, социал-демократы — большевики, говорим: самодержавия не будет тогда, когда народ вооружится и свергнет его. Победу нам даст только вооруженное восстание…
— Не выйдет, господин оратор!
— А мы попробуем, господин пристав!
— Выйдет, выйдет, Илья Гаврилович! С ветерком выйдет! — кричали шахтеры.
— Вскачь-то и ногу можно поломать!
— Лучше на одной ноге стоять свободно, гражданин Загородный, чем при двух, ползать на животе.
— Долой полицию!
— Долой самодержавие!
— Тише, господа, за такие речи можно ответить…
Полиция стояла неподвижно, наблюдая, и лишь черносотенцы шныряли в толпе.
Неожиданно за спиной Оксаны раздался яростный бас, точно рычал кто:
— Да уйди, добром говорю, не то я из тебя котлету сделаю!
— Ты? Из меня? Ах ты, гадюка благородная! Да я тебя… — схватил высокий шахтер Якова за грудь.
— Недайвоз! Яков! — бросилась разнимать их Оксана.
Недайвоз удивленно посмотрел на нее. потом на Якова и спросил у Оксаны:
— Ты его знаешь, сеструшка?.. Счастье твое, господин хороший. Я б тебе голову отвинтил и ноги впридачу выдернул.
— А это как пришлось бы! До сих пор я отвинчивал.
— Ничего, с этих пор ты б у меня отвинтился.
— Да перестаньте вы наконец! — сказала Оксана, и, отойдя с Яковом в сторону, раздраженно спросила: — Ты зачем здесь?
— Я шел к тебе, а этот дурак меня не пускал, — ответил Яков. — Мне надо поговорить с тобой.
— Нам не о чем говорить, Яков. Я все сказала. Между нами ничего не может быть общего.
— Твое решение окончательно?
— Да.
— И ты не хочешь выслушать меня? Я сам порвал со своими из-за этого.
— Но я-то порвала с тобой потому, что мы люди противоположных взглядов.
— Оксана, я могу бросить все, и между нами не будет ничего противоположного.
— Оставь свои лисьи приемы, Яков… Прощай, — сказала Оксана и пошла к трибуне.
Яков выбрался из толпы и стал ждать окончания митинга. Черные думы обуревали его. Он видел: Оксана ушла от него навсегда, ушла, конечно же, под влиянием Чургина. И решил: будь что будет, а настала пора свести счеты. «Чургина надо убрать с пути. Все равно Оксана для меня потеряна в любом случае», — подумал он и запустил руку в карман. Но потом оглянулся по сторонам, заметил каких-то молодцов и подозвал одного.
— Ты знаешь вон того, высокого? — спросил Яков.
— Чургина? Мы все его знаем, да толку мало. За ним все идут, — ответил молодец.
