Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Дальше он пошел, уже мобилизовав внимание, взяв ружье на изготовку.
Он любил такие минуты. Обострен слух, напряжено зрение и — никаких мыслей. Ни о дурном, ни о хорошем. Полное отключение, будто не было ничего в прошлом, нет ничего в настоящем, кроме вот этого озера, травы и высокого лозняка, ровной линией протянувшегося вдоль берега чуть поодаль от воды. С признательностью вспомнил Константина Егоровича. Если б не он — кто знает, когда бы пришлось поохотиться. Закис бы до осени, а то и до зимы — с его делами не до отвлечений.
Однако край непуганых птиц оказался вовсе не таким щедрым, каким почудился спервоначала. Уже рассеялось туманное покрывало, застлавшее пруд, уже заголубела вода, отражая цвет светлеющего неба, зашепталась пробужденно листва лозняка, зацвикали, зацокали пичуги, загудели комары, замельтешила перед глазами мошкара, а желанного шума взлетающей птицы он пока что так и не услышал. «Это какие-то шалелые приютились у самого поселка», — решил Николай, и в тот же момент за его спиной захлопали сильные крылья. Великолепный красавец селезень, с шумом вырвавшись из травы, стремительно и ровно, как по натянутой струне, летел над кромкой берега. Николай выстрелил навскидку, сгоряча промахнулся, тщательно выцелил птицу снова и, хотя она была уже далеко, выстрелил вторично. Селезень рухнул наземь.
— Удачно, вылавливать не придется, — вслух произнес Николай и побежал, испытывая охотничье нетерпение.
Широко распластав крылья, в траве лежал крупный самец. Сунув его в ягдташ, бодро отправился дальше.
Озеро по-прежнему — сплошная гладь. Ни малейшего движения воды, ни единой морщинки на нем. Только разве что плеснет время от времени играючи какая-нибудь рыбешка.
В стороне на воде зачернели какие-то подвижные точки, одна побольше, остальные маленькие. Ба, так это ж утка с утятами! При приближении человека стайка панически юркнула в траву — и как не бывало.
Николай заприметил это место, чтобы не выстрелить, когда снимется утка, но она оказалась самоотверженной мамой — не взлетела, даже когда охотник прошоркал по траве совсем рядом.
Следующая добыча досталась не просто. Вылетевший из травы селезень понесся над водой и, сраженный выстрелом, упал далеко от берега. Пришлось воспользоваться накидкой. Однако набросить на птицу накидку оказалось куда сложнее, чем попасть в нее из ружья, — то недолет, то вбок. Когда Николаю уже показалось, что все его попытки останутся тщетными, грузило бухнулось в воду за уткой, и шнур лег прямо на нее. Осторожно подтянуть тушку к берегу труда не составило. «Еще одного — и восвояси», — дал себе зарок Николай, перезаряжая ружье.
Не знал он, во что обойдется ему третий селезень…
Ни в бога, ни в черта, ни в какие предчувствия Вячеслав Чечулин не верил, но всю ночь на душе у него было смутно. Срядил он начальника в незнакомые места, к тому же небезопасные, и теперь мучился от сознания, что не отговорил его идти без напарника. Мало ли что в одиночку может приключиться. Были в этом пруду подземные ключи, холодные и мощные, не приведи бог сунется в такое вот место — поминай как звали. И болото предательское. Обманчивое с виду, зеленцой покрытое, с небольшим островком посредине, где особенно любят гнездиться утки. Подобьет, случится, на нем утку, рванет за ней — и шоркнет, как в прорубь. Там если даже телеграфный столб сунуть — всосет вместе со всей оснасткой. Сколько коров да прочего скота затянула трясина — не счесть. Правда, болото далеко, вряд ли начальник до него дошагает и раньше настреляется досыта, но ежели охота не задастся, может и дошагать…
И еще одна опасность мерещилась Вячеславу. Менее вероятная, однако ж возможная. Ссыльные. Кулачье. Коренной уралец — он подлости себе не позволит. Суровая жизнь воспитала чувство взаимной выручки. Зайди зимой в любую охотничью избушку — найдешь и дрова, с осени заготовленные, и спички, и бересту, чтоб распалить огонь, и соль, и муку. Этот давнишний обычай считался святым. Попал человек в пургу, отсиделся, воспользовался запасом — обязательно вернется и пополнит. А вот ссыльные… У тех волчий закон. Все для себя и любой ценой. Местных они не трогают — и опасаются, и уважают за муравьиное трудолюбие, — а вот приезжих, особенно горожан, ненавидят звериной ненавистью. Да что там звериной! Нет на свете ненависти сильнее человеческой, нет врага для человека опаснее и злее, чем сам человек. В позапрошлом году приехал из Перми охотник и исчез. Сколько искали потом — так и не нашли. И только по весне лесозаготовители обнаружили в чащобе скелет, начисто обглоданный. Даже волос не осталось. Убили, подлюги, и в муравейник бросили. Объедят муравушки — кто там дознается, откуда он и чей? Приключилась это беда — что верно, то верно — в глухом лесу, далеко от поселка, но чем черт не шутит, когда бог спит…
Работа сегодня шла через пень-колоду. Вороная два раза срывалась у коногона, фыркая и разбрасывая слюну, гонялась по площадке за печевыми. И плавка затянулась. Вячеслав на доводке зеванул, руды передал и еле-еле нагрел металл.
Но самое тяжкое — не с кем было душу отвести, поделиться своими тревогами. Дежурил бы Аким Иванович — тому все можно пересказать, потому как с понятием человек. Но смену вел мастер Долгополов, ему без интереса, у кого какая забота. Покосит глазом на манер вороной кобылы — чего с хреновиной всякой суешься? — и весь разговор.
С трудом дотерпел Вячеслав до утра, да только стало еще тяжелее. Не пришел начальник на утренний рапорт, а ведь обещал.
С завода Вячеслав отправился прямо в общежитие, поднял комендантшу.
— Нет, не ворочался, — протерев кулаками глаза, ответствовала Ульяна. — Как ушел давеча с ружьем, так ни слуху ни духу.
Не заходя домой, Вячеслав наладился к пруду.
Дорога для охотника тут одна — вдоль берега. Что туда, что обратно — разминуться никак нельзя.
Быстро шагает Вячеслав, чиркая отяжелевшими ногами по траве, которой заросла тропинка, — до петрова дня, когда официально разрешается охота, далеко, притоптать ее еще не успели.
Милы Вячеславу родные места. Тут родился, тут вырос и уверен, что большей красоты нигде не сыскать. Всякий раз как идет вдоль пруда — не насмотрится. Но сегодня ему не до красоты, не до любования. Глаза то шарят по траве, кое-где примятой — знать, прошел здесь человек, — то устремляются вперед. Чего доброго,
