Елизар Мальцев - От всего сердца
В это время дверь кабинета распахнулась, в проеме показался полный, плечистый мужчина в черном костюме и добротных белых валенках. У него было красное, возбужденное лицо, волосы на голове излохматились. Приглаживая их и стоя уже на пороге, он сказал, глядя себе под ноги:
— Наши колхозники на это не пойдут, Кузьма Данилыч, и не по бедности, а из принципа!
— Принципы — дело хорошее, — донесся из глубины кабинета голос Краснопёрова. — Только ими, принципами-то, света не добудешь, от них у вас мельница не закрутится… Для пользы дела можно и сбавить свой гонор…
Он засмеялся, но стоявший на пороге мужчина захлопнул дверь и кивком головы позвал своих товарищей. Те молча поднялись с диванчика и, ни о чем не спрашивая, вышли следом в прихожую.
Груня тоже встала. Сейчас ей не хотелось не только разговаривать с председателем, но даже видеть его. Казалось, стоит только столкнуться с ним, и она не вытерпит, в сердцах выскажет ему все: и что он позорит колхоз и что, пока не поздно, надо вернуть соседей, помочь им. Неужели он не понимает, что делает? Где у него совесть? Стыд-то, стыд-то какой!
Но когда Краснопёров вышел из кабинета, она решила, что будет не права, если отступит и уйдет. Нет, не для того ее выбрали в бюро!
— А-а, Васильцова! Здравствуй! Ты ко мне?
Он прошел вперед за стол, покрытый зеленым сукном. На стене весело стучали ходики, прозрачной сосулькой висела на бронзовой цепочке стеклянная гиря.
— Значит, закончила курс науки? Ну, чем порадуешь?
Груня глядела на председателя и молчала. Ей были неприятны и медные, точно проволока, волосики на его вялых красноватых пальцах, и глыбистый лоб, и тяжелый взгляд свинцовых глаз из-под бурых косматых бровей.
— Что ж ты воды в рот набрала? Рассказывай, чего нового привезла! — Краснопёров опустился в плетеное кресло и ладонью сбросил на счетах все костяшки в одну сторону, точно приготовился подсчитывать Грунино богатство.
— Особо хвастаться нечем, — Груня с трудом разжала губы. — Разве вот…
Она достала из чемоданчика маленький, похожий па кисет, туго набитый мешочек и высыпала на ладонь председателя крупные белые зерна.
— Пше-ни-ца, — решительно протянул Краснопёров. — Что же это за сорт?
— «Гордейформе».
— Слыхал, слыхал, это из твердых сортов. Ну, а скажи-ка, кто ей такое мудрое название дал?
— Американцы! Да ведь только эго не их пшеница, — хмуро сказала Груня, — а наша «кубанка»…
— И про это знаешь? — удивился Краснопёров.
— А как же!.. На курсах рассказывали! Название у ней американское, а так она русская… Еще давно переселенцы завезли ее в Америку, ну, американцы и окрестили ее по-своему… а настоящая родина этой пшеницы у нас, на Кубани… Нам бы в колхозе вводить ее надо, она как раз по нашим землям.
Краснопёрое одобрительно покосился на молодую женщину. На щеках ее вишнево рдел румянец, глаза повлажнели, будто оттаяли в тепле. Видно, не зря время тратила, ишь, жадная, всего нахваталась!
А Груня с прежней неприязнью глядела на председателя и думала: «Все равно скажу, будь что будет! Скажу».
— Я науку уважаю, — заключил Краснопёров. — От нее немалая выгода происходит!.. Ну, на какую же теперь должность определять тебя?
— В бригаду пойду, в поле…
— Ну, об этом мы еще подумаем, до весны далеко, там видно будет, а пока вот что. — Краснопёров утопил в поднадбровье колючие свои глазки, как бы прицеливаясь: — Я тут а одном колхозе видел «кубанку», она у них на муку идет, съездишь туда, приглядишься, может, выменяешь баш на баш. — Он взглянул на Груню и удивился ее угрюмой настороженности. — Ты чего на меня букой смотришь?
— А никак не пойму, что вы за человек, Кузьма Данилыч, — раздельно, сдерживая себя, сказала Груня.
Краснопёров нахмурился:
— Что ж, плохой больно?
Она помолчала.
— Может, для кого и хороший… Только зачем вы тогда для себя все хотите задаром достать, а с соседями торгуетесь?
Краснопёров не спускал с нее пытливых, насмешливых глаз.
— Это тебе нашептали те, что насчет света клянчить приходили?
— Хотя бы и они, — Груня говорила, все более горячась, голос ее дрожал. — Наобещали им. Люди старались, силы положили, а вы теперь пользуетесь случаем… Выходит, не они клянчат-то. Ведь как о нас в районе будут говорить — со стыда сгоришь!..
— Пускай говорят, у меня от этого карман не затрещит!
— А разве для вас самое главное в жизни, чтоб карман не трещал?
— Ну, вот что. Васильцова, — Краснопёров тяжело поднялся: — ты еще молода меня учить!.. Небось, в пеленках была, когда я тут советскую власть завоевывал!.. Вот когда тебя выберут председателем, тогда будешь распоряжаться… А пока тут хозяин я.
«Не ты один», — хотела сказать Груня, но промолчала.
— А если ты долго молчала и язык у тебя чешется, — упираясь кулаками в зеленое сукно и медленно покачиваясь над столом, гневно досказал Краснопёров, — так выступи на собрании, может, поверят тебе и всю станцию пожертвуют соседям!
— Придет время — и выступлю, — тихо, сама удивляясь своему спокойствию, сказала Груня.
Она взяла чемоданчик и быстро вышла из кабинета.
«Нет, надо что-то делать, что-то делать!» — спускаясь по лестнице, думала она.
На улице, взглянув на мохнатые от инея провода, тянувшиеся за деревню, она свернула в ближний проулок и зашагала к реке мимо белых, в морозном кружеве тополей.
Она застала Яркина на станции. В этот день шел ремонт, динамо не работала, на станции было тихо, только чуть слышно, точно подземный ключ, воркотала в турбинной камере вода.
Яркин возился у пульта. Увидев Груню, он радостно закивал головой, начал было вытирать свои чумазые руки, но тряпка была масляная, он бросил ее и, смеясь, протянул Груне локоть. Она потрясла его за рукав гимнастерки.
— Привезла? Вот здорово!
— Насилу нашла, — Груня достала из чемоданчика перевязанную шпагатом стопку книжек, — Все магазины обежала, нету. У одного инженера, что нам лекции на курсах читал, выпросила.
— Вот это здорово! — Яркин вытер чистым носовым платком руки, развязал стопку и стал нежно гладить каждую книжечку. — Спасибо тебе, Грунь, выручила ты меня. Тут у меня одна идея появилась — изобрести одну штуку хочу. — Щеки его занялись нежным румянцем. — А без этих книжек я никуда бы шагу не сделал!.. Ну, рассказывай, чего в городе видела. В театре была?
— «Грозу» смотрела…
— Островского! Ишь, счастливая… Ну как, понравилось?
— Плакала я, — тихо сказала Груня. — Зачем она утопилась? Я бы ушла куда глаза глядят — и все… Да я тебе не об этом хотела, Вань… Я сейчас была в правлении, у Краснопёрова… — Вспомнив, как уходили из комнаты соседские колхозники, как грубо разговаривал с ней председатель, Груня торопливо и сбивчиво, теребя кисти шали, рассказала Яркину все.
Он слушал внимательно и, сняв очки, близоруко щурился. Без очков лицо его выглядело усталым и злым, но стоило ему надеть очки, как оно оживилось, вдумчиво засветились глаза.
— По всем этим делам мы Краснопёрова сегодня на бюро приглашаем, — сказал Ваня, пристально разглядывая свои большие белые руки. — Насчет света я первый раз слышу, я собирался через два дня подключить линию… Пока ты была на курсах, он еще два номера выкинул… Районная ярмарка открылась, а он ничего не выбрасывает… Колхозы победнее нашего что есть вывезли, а он даже картошку придерживает, ждет, когда цена повыше прыгнет…
— А ведь люди живут сейчас так трудно! — горячась, подхватила Груня. — Я вон в городе видела, как эвакуированным тяжело приходится… Сколько людей война со своих мест согнала, мучаются, а он…
— Я ему уже толковал про это, — Яркин положил руку на Грунину варежку, — но у Кузьмы Данилыча на все есть свой резон… Всех, дескать, эвакуированных я не накормлю, а весной за нашу картошку а пять раз больше возьму — все равно, мол, кто-то по высокой цене продавать будет, так что совесть тут ни при чем… Или случай с кино: ты же знаешь, что к нам в Дом культуры все бесплатно ходили, на прокат картин у нас особый фонд есть… Так нет, Кузьма Данилыч решил с посторонних по четыре рубля брать, чтобы колхозу не только все бесплатно обходилось, но даже барыш был!.. Вот и вразуми его. — Ваня помолчал, потом досказал с тихой раздумчивостью: — А придется!.. Хозяин он неплохой — чего зря хаять, но крепко в нем мужицкий корень сидит! Раньше его, наверно, Гордей Ильич сдерживал, главную линию вел, а без него придется нам Краснопёрову вожжи укорачивать… Иначе он так нахозяйничает, что нам будет ни проехать, ни пройти, — едва приметная улыбка затеплилась на губах Яркина, но он свел к переносью свои неломкие светлые брови — я улыбка погасла. — Боюсь, не спугнула ли ты его… Он ведь такой — заупрямится и не придет…
Но Краснопёров пришел — не в семь, как было назначено, а в девять, когда комсомольцы, уже переговорив обо всем, собрались расходиться.
