Елизар Мальцев - От всего сердца
— Я сказал ему насчет тебя, понимаешь? — услышала Груня довольный, таинственно пониженный голос Яркина. — Ты кончила шесть классов, в хату-лабораторию у себя ходила… Вот здорово, верно? Поедешь в Барнаул, привезешь оттуда…
Груня только сейчас поняла его, она дернулась к Ване, схватила его за плечи.
— Никуда я не поеду!.. Да ты чего?.. Разве, кроме меня, никого нету?.. Нет… Нет… — она замотала головой. — И не думай даже!.. Вот обрадовал!.. Да я и не сумею. Я что знала, то давно перезабыла…
— Вот дуреха, ведь я уже с Краснопёровым договорился, — озабоченно протянул Яркин и даже стащил очки, чтобы протереть стекла и внимательнее разглядеть Груню. — Ведь тебе доверие какое оказывают, а ты… Даже сам секретарь про тебя сказал: «Знаю и вполне одобряю».
— Неправда! — сердито крикнула Груня. — Не мог он того сказать… Я сроду с ним и не говорила как следует.
— Ну и что ж! А он тебя знает, слышал о тебе… Ты же лучшей дояркой в «Горном партизане» была… Так и сказал: «Подходящая кандидатура». А не веришь — говори с ним сама, он завтра сюда приедет. За ним самолет из Барнаула высылают, на совещание. Посадку он у нас в деревне сделает, в районе нельзя.
Яркин задумался и вдруг неожиданно подмигнул Груне:
— А может, он и тебя с собой захватит, а? Это идея! А то ведь дня три-четыре до центра добираться, а тут — раз, два! — не успеешь опомниться — и на курсах.
— Да ты что, Ваня, смеешься, что ли, надо мной? Не хватало еще, чтоб я на самолетах разъезжала! — сказала Груня, как будто она уже примирилась с тем, что ей придется ехать в город на учебу.
— Боишься? — Яркин захохотал, очки на его носу подпрыгнули. — Ничего, в крайнем случае, если упадешь, хватайся за землю!.. Иди собирайся. Давай сюда мешок, я сам отнесу в совет. Да не хмурься — добра тебе хочу!
Взвалив на спину мешок, Ваня Яркин ушел.
«Вот всегда так! — подумала Груня. — Живешь себе, живешь и не знаешь, как через час твоя жизнь повернется! — и тут же не согласилась с собой: — Разве меня кто силком заставляет ехать? Ведь из всех девчат меня выбрали — значит, надеются, верят мне… А я только должна решить: справлюсь ли, не подведу ли? И надо же было случиться такому: ехать куда-то учиться! До этого ли теперь?»
Ночь она спала плохо. А на рассвете ее разбудил тревожный, стлавшийся над крышей гул.
«Самолет», — догадалась Груня.
И не успел растаять в небе гул, как прибежала Фрося.
— Груня, скорее! Сам секретарь тебя зовет, в город с ним полетишь! — Она передохнула, карие глаза подернулись грустью. — Счастливая ты!..
«Не знаешь ты моего счастья, — подумала Груня, — а то бы не позавидовала!»
Фрося присела на табуретку и, наблюдая за сборами подруги, рассказывала, будто признавалась в своей слабости:
— Ночевала я там… Истопила печь, вскипятила два чугуна волы, перемыла меньших… Навела чистоту, а домой сил не хватило идти: уснул ыужичок-пудовичок на руках, и пришлось… переночевать…
— Ну вот, и ты счастливая, — тихо сказала Груня. — Самое главное, когда знаешь, для чего все делаешь изо дня в день. Для кого это надо! А мне так кажется, зазря я еду в город…
— Брось ты! — недоверчиво протянула Фрося. — Ведь учиться будешь, интересных людей повидаешь!
Свекровь была почему-то напугана внезапным отъездом невестки и втихомолку плакала. Ей казалось, что Груня уезжает навсегда. А Терентий одобрял:
— Ума лишний раз набраться не помешает… Да не хнычь ты, мать! Ну, право слово, как дите малое! Не век же ей дома сидеть! Кабы мне молодые годы, так, небось, не стал бы киснуть, все курсы, какие только есть, одолел бы!..
Новопашин ждал Груню у серебристого самолета «СИ-2», издали похожего на большую стрекозу. Машина стояла на пологом склоне холма, утопая лыжами в снегу. Вокруг нее шныряли вездесущие ребятишки, поодаль толпились любопытные женщины.
Груня сразу узнала высокого человека в косматом тулупе, шагнувшего ей навстречу. Он перехватил одной рукой ее чемодан, другую подал ей.
— Значит, полетим вместе, к облакам в гости? — Как Новопашин ни храбрился, лицо его выглядело усталым, но особенно поразили Груню его дымчато-голубые грустные глаза.
Секретарь помог ей забраться в кабину, потом залез сам и натянул над головой прозрачный колпак.
Будто молотилка на току, взвыл в застрекотал пропеллер. Что-то прокричал летчик, оборачивая к ним стиснутое шлемом лицо. Толпа расступилась, и самолет, подпрыгивая, как на ухабистой дороге, побежал полем…
Вот он оторвался от земли, и Груня на мгновение затаила дыхание, у нее зашлось сердце, словно она высоко взлетела на качелях. Груня вцепилась руками в сиденье, поглядела на землю, на избы, замыкавшие снежное поле, и вдруг ей показалась, что они валятся набок, будто стояли на белой скатерти, кто-то приподнял один ее край — и домики поползли… Через минуту Груня ощутила, что она уже не едет, а летит, село осталось где-то позади, а внизу, под крылом самолета, блестя ледяными панцирями, выгибали спины горы, косматой, медвежьей шкурой выворачивалась тайга.
Груня сидела напротив секретаря, упираясь коленями в его колени; она была так захвачена полетом, что эта близость нисколько не смущала ее.
Новопашина, казалось, сразу начало укачивать, он прикрыл усталые глаза и откинулся на обитую серой клеенкой спинку сиденья.
Груня спокойно разглядывала его бледное, еще не утратившее летнего загара лицо с крутым подбородком, а густых бровях уже прятались колючие иголки седины, светлая шапка наполовину прикрывала его широкий лоб.
И вдруг Груня почувствовала, что Новопашин тоже наблюдает за ней сквозь полуопущенные ресницы, но в глазах не было того обидного мужского любопытства, которое невольно заставляет краснеть, а было так много молчаливого, живого участия, что Груне захотелось рассказать ему обо всем наболевшем.
Самолет шел совсем низко над землей: промелькнул оголенный ветром щетинистый островок несжатого поля, сверху были видны протоптанные стежки, заиндевелые кусты, развороченные суслоны. Кое-где, как в белых полушубках, придавленные снегом, лежали одинокие снопы.
— Посмотрите, — глухо и зло сказал секретарь, — неубранная рожь! Это все равно, что сдать ее врагу… Понимаете? Или вот снопы бросили…
Груня посмотрела на позабытые в поле снопы, и ей стало страшно. Где-то, может быть, вот так же лежит ее Родион, и его заметает снег.
— Как убитые! — сказала Груня, горло ее сжало, и она стала клонить голову вниз, чувствуя, как горят и набухают ее веки.
— Не надо, — Новопашнн нагнулся и положил свою руку на ее варежку, — ничего не поделаешь, война! У меня вот тоже брат сгорел в танке…
В первое мгновение Груне показалось, что она ослышалась, но глаза Новопашина, грустившие прежде о чем-то своем, блеснули влажной синевой.
— Откуда вы знаете? — удивленно и робко спросила она.
Секретарь помолчал, глядя на скользящие под крылом самолета, отливающие тусклым, оловянным блеском склоны гор. Далеко впереди лежала исчерченная лиловыми перелесками степь.
— Как же мне не знать, каких людей мы теряем. — За шумом мотора голос Новопашина звучал глухо, как сквозь вату. — Я раза два мельком встречал вашего мужа, знаю, какой он был комсомолец, и хотя он мне не родня, мне тоже тяжело.
Он спокойно взглянул в ее залитое слезами лицо, и рука, лежавшая на ее варежке, сжала Грунину руку:
— Я тоже мог бы каждый день плакать, но те, кто умирает за нас, хотели бы видеть нас не плачущими, а злыми.
Невидимая дорожка, по которой катился самолет, рухнула, машина как бы стала проваливаться в глубокий овраг, потом выровнялась и снова набрала высоту.
Груня плакала, не стесняясь этого чужого и ставшего сразу таким близким человека.
Проплывали внизу припудренные снегом деревни, тусклые, закованные в лед озера. На черном, протоптанном пятачке тока суетились у молотилки фигурки людей, бежали по дорогам машины, оставляя позади белые спирали газа, проплыли, казалось, вросшие в землю корпуса МТС, строй чумазых, увязших в снегу тракторов, и снова, словно простроганное жнивье, раскинувшееся на пригорке село с двухэтажной школой, барахтающиеся в сугробах ребятишки, опять тока, молотилки, суетящиеся около скирд люди.
— Вот на курсы вас посылают, — снова заговорил Новопашин. — Знаете почему?
— Учиться, — сквозь слезы сказала Груня.
— Нет, не только учиться… Мы посылаем вас за тем, чтобы было легче победить врага, и, главное, потому, что мы думаем о будущем… Ведь вот вернетесь в колхоз, что-то новое привезете…
— Чего же я привезу нового?
— Себя привезете! — Новопашин улыбнулся. — И если у вас сердце не ленивое, а беспокойное, сколотите звено и начнете работать, да так, как, может, никто еще до вас не работал!
— Ну, уж вы скажете! — Горестная улыбка на миг осветила лицо Груни.
