Василий Шаталов - О дереве судят по плодам
Посопротивлявшись еще немного, Бегенч рассказывал о неприятном случае и ждал, что скажет жена. Ждал и улыбался, потому что заранее знал все, что скажет она.
— Ах, милый! Да это же пустяки, — обычно говорила Наргуль. — Понимаешь? Пус-тя-ки! — И ласково заглядывала мужу в глаза. — Ты явно преувеличил свою обиду и только поэтому придаешь ей такое большое значение.
В другой раз разобравшись в рассказанном случае, она говорила, опять с той же женской хитростью, чтобы уменьшить впечатление от обиды, что во всем он виноват сам. И поэтому особенно глупо носить в сердце на кого-то обиду. Проходило несколько минут, и Бегенч снова обретал душевное равновесие, светлел лицом, улыбался.
Иногда во время ужина Бегенч надолго замолкал, размышляя о жене, о ее трудолюбии и вообще о ее роли в его нелегкой, суматошной судьбе. Его всегда удивляло, как она быстро и ловко может его успокоить, отвлечь от печальных дум, нанесенной ему обиды, погасить ее, смягчить. «Лекарь моей души», — не раз думал он с чувством нежной благодарности и радовался: точнее не назовешь. «Ну, что бы я делал без нее, без этой доброй и преданной женщины! Дня не прожил бы, наверно! Ведь только ее заботами и живу и работаю с полной силой. А что такое мужчина без чуткой и нежной женщины, одинокий мужчина? Факел без огня! — мысленно отвечал себе. — А если проще, то — это жалкое, совершенно несчастное, запущенное существо».
Бегенчу казалось — и это очень радовало его — что легкий уравновешенный характер жены почти такой же, как его собственный, и то, что сердце Наргуль, вечно полное доброты и ласки, не знает ни печали, ни озлобления. Еще не было случая, чтобы она рассердилась на него, крикнула, возмутилась или выразила недовольство.
Вот так они и жили многие годы, в добром согласии, легко и дружно.
Но этот мир был нарушен.
Однажды ночью, вернувшись домой, Бегенч не встретил на лице жены ни знакомой радости, ни приветливой улыбки. Правда, как всегда, Наргуль быстро накрыла стол и, не подымая глаз, села напротив мужа. Есть не стала, пила только чай.
Сумрачный вид жены, ее поведение встревожили Оракова.
— В чем дело? Не обидел ли кто тебя? — участливо спросил Бегенч.
Наргуль долго не отвечала.
— Ну что же ты молчишь? Назови мне обидчика, — настаивал муж.
— Назвать обидчика?.. Это ты меня обидел. Да, да, да — ты! — глухо, со слезами в голосе сказала Наргуль и боком повернулась к столу, прикладывая кончик красного головного платка к уголкам глаз.
— Вот как! — удивился Бегенч. — Каким же образом? — Ведь меня так долго не бывает дома…
— Почему ты себя не бережешь? — снова поворачиваясь лицом к Бегенчу, произнесла Наргуль. — Работаешь, как вол, день и ночь, день и ночь. Разве можно так?..
Женщина помолчала немного, как бы ожидая, что скажет муж. Но он ничего не сказал. Он так был подавлен, удручен расстроенным видом жены, что не знал, что ему предпринять.
— И обо мне ты не думаешь, — продолжала Наргуль. — Разве ты не видишь, что я с утра до ночи кручусь по дому, жду твоего приезда и все на часы смотрю, прислушиваюсь к каждому шороху на улице, до часу, до двух спать не ложусь. Пойми, я устала. Я не могу так больше. Не могу!..
И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала.
Ораков долго сидел с поникшей головой. Долго молчал. Потом, когда жена немного успокоилась, сказал:
— Ты права, конечно. Я действительно много работаю. Да и ты без дела не сидишь. Но я всегда считал, что пока есть силы, здоровье и цель, надо их тратить не жалея. Для этого они и даны. Если не истратишь, с годами исчезнут сами.
— Все это верно, — все еще сердясь на мужа, обиженным голосом произнесла Наргуль. — Но разве ты не видишь, что ты уже не молод, а работаешь как в тридцать лет? Да и меня пора уже пожалеть, и у меня силы не те.
Разговор с женой был неприятен. У него и у нее на душе появился горький осадок. Чтобы вернуть жене доброе настроение, Бегенч решил прибегнуть к шутке, давно испытанному в таких случаях средству.
— А все-таки ты не совсем справедлива, Наргуль, — Начал Бегенч полушутя.
— Это почему же? — с любопытством взглянув на него, спросила Наргуль, и в голосе ее уже почти не было обиды.
— Меня ты винишь во всем. И в том, что поздно прихожу, и в том, что по месяцу детей не вижу, и а том, что приходится ждать, волноваться. Ну, а ты, выходит, ни в чем не виновата. Нет? А я считаю, что в своих несчастьях ты виновата сама.
— Как это? В чем я виновата? — вскинула брови Наргуль и хотела было возмутиться, но по выражению лица Бегенча, его улыбке поняла, что он шутит.
— А вот так, — Бегенч лукаво прищурил глаза. — Разве ты не сама выбрала меня в мужья?
— Конечно, сама! Но что ты этим хочешь сказать?
— А то, что ты совершила ошибку, выйдя за башлыка. И в этом никто, кроме тебя, не виноват. Вот и мучайся теперь…
Наргуль задумчиво покачала головою!
— Я знаю, ты шутишь. Но я скажу серьезно. Никакой ошибки я не совершала. Более того, я горжусь, что я — жена башлыка. Я горжусь тем, что причастна ко всему, что делаешь ты. И если бы я не чувствовала этой причастности к твоим делам, заботам и переживаниям, если бы я не разделяла их, если бы я не старалась для тебя как хозяйка дома, как мать твоих детей, жизнь моя была бы бедной, пустой, неинтересной. Ну, скажи мне, разве я тебе не помогаю?
Бегенч встал из-за стола и сел рядом с женой, обняв ее за плечи.
— Ах, если бы ты знала, как я рад судьбе, что она послала мне такую, как ты. Без тебя я не мог бы дышать, — с чувством сказал Бегенч. — Да. Я все понимаю. Знаю, что со мной нелегко, ты много работаешь, устаешь. Но ты потерпи еще малость. Дай мне закрепить успех. И я исправлюсь — буду приезжать не позже девяти. Вот увидишь, исправлюсь. Не веришь? Честное пионерское!.. Исправлюсь!
И мир был восстановлен.
После первой моей встречи с Бегенчем Ораковым прошло года четыре. За это время я ни разу не был в колхозе, но за всем, что там происходило, следил внимательно. По сведениям, доходившим до меня, я знал, что за эти годы колхоз «Октябрь» окреп, вырос еще больше и вошел в десятку лучших хозяйств республики. Его доходы теперь исчислялись миллионами рублей. Еще зажиточней стали семьи дайхан. Они строили собственные дома и покупали самые дорогие вещи. По улицам села разъезжали новенькие «Жигули». Но мечтали о них сотни. И если было бы можно, то в течение часа жители Евшан-Сары могли бы раскупить не меньше трехсот легковых автомашин.
Колхозным земледельцам не забыть, что в эти же самые годы свои настоящие урожаи принесли виноградники возрожденного урочища Овадан-Депе. Самую разнообразную продукцию — зерно, яблоки, томаты, дыни, огурцы, арбузы, лук, мясо, яйца, коконы — начал выдавать целинный участок Гаплан.
Немало волнующих событий произошло и в жизни башлыка. Самое значительное из них — это избрание его депутатом Верховного Совета страны. Теперь Ораков ездил на сессии, в Москву. А на одной из них даже выступил с большой речью.
В тот же год, когда Оракова избрали депутатом, ему исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю башлыку было присвоено почетное звание Заслуженного работника сельского хозяйства.
Чуть позже жители Евшан-Сары отметили и полувековой юбилей своего колхоза. Это был грандиозный праздник, какого не помнит ни один старожил сели. Именно тогда на знамени колхоза гордо засиял орден Трудового Красного Знамени.
Вот, кажется, и все события.
Ну, а как жилось, работалось председателю? Все ли у него шло гладко и легко? Этого я не знал.
Желание поехать в колхоз все росло. Хотелось встретиться с председателем, поговорить с ним. Когда это желание сделалось нестерпимым, я бросил все свои дела и отправился в Евшан-Сары.
…Поток автомашин, идущих в сторону Берземина, казался еще более плотным, чем прежде. Много автомашин катилось навстречу. Только горы, бесконечной грядой тянувшиеся слева, совсем не изменились: те же зубцы на вершинах и те же волнистые склоны, подернутые полупрозрачной дымкой. Прежними казались и зеленые квадраты полей, и мелкие оросители с редким, просвечивающим насквозь строем камыша, и летевшие навстречу деревья.
Наконец, вдали показались светлые, похожие на башни, корпуса Берземинского цементного завода с желтоватым дымком над высокими трубами. А вот и знакомый переезд через железную дорогу, неподалеку от которого арочный въезд в колхоз «Октябрь». Отсюда — прямая дорога из белых бетонных плит. Потом — поворот направо, на другую улицу, потом еще такой же поворот, и я — во дворе колхозного правления. Перед входом в контору я уже не увидел портретной галереи передовиков, отсюда ее перенесли в колхозный музей. Темно-зеленые туи, росшие перед зданием правления, удивительно похорошели, стали как будто строже, стройнее. Во дворе колхозного правления собралось много народу. Одни сидели на скамейках, в тени деревьев, другие — прямо на земле, вдоль сухого арыка. Было заметно, что люди кого-то ждут.
