Иван Сотников - Свет всему свету

— Видишь, Костров, как люди работают, — сам того не замечая, перешел Андрей на «ты». — Как тут не воевать геройски, а? А мы с тобой на что силы гробим? Нет, помолчи, послушай. Они каждый пуд хлеба берегут. А мы порой на пустяки себя растрачиваем. А дело-то перед нами какое! Целые страны, народы. Дух захватывает. Как тут пустяками заниматься? Нет, нет, погоди, дай еще сказать. Нам бой предстоит. Мы оба знаем, какой это бой. Вот сижу и думаю. Роты у Кострова готовы. А сам он? А душа его? Воли, решимости у него достанет? Или мне, может, Думбадзе готовить?

— Товарищ майор, не понимаю, почему вы так говорите?

— Я начистоту с тобой. Спрашиваю, выдюжишь? Главное, остынь, не кипи, не поддавайся обидам, — настаивал Жаров. — Это особый бой, и я должен быть уверен в командире, которому ставлю задачу.

— Увидите, смогу, — вскочил комбат с места, — никаких сил не пожалею. Надо — умру, а задачу выполню.

— Смертью тут не поможешь — не о том говоришь. Ты дело обеспечь!

— И чести не уроним, товарищ майор!

— Хорошо. А теперь давай пообедаем. Разговор еще не окончен.

Однако обедать не пришлось. Приехал комдив: дивизию перебрасывают под Яссы!

На новый рубеж прибыли ночью. Деловито, без суеты, бесшумно. Можно сказать, на ощупь: лишь командиры рот и батальонов да немногие офицеры штаба засветло осмотрели свои позиций.

С Молдовы шли осторожно и скрытно, только ночью. Днем всякое движение замирало. Соблюдалась строжайшая маскировка. На всех автомобилях, тракторах и танках из фар были вывернуты электролампочки.

С рассветом Жаров побывал в ротах и остался доволен. Боевые порядки полка уплотнились. На рубеже негде повернуться. Ясно, и полк, и вся дивизия поставлены на главное направление.

Местность непривычная. Открытая. Все на виду. Впереди река Бахлуй, с широкой болотистой поймой. Противник глубоко зарылся в землю. Засел на колючую проволоку, за минные поля, за железобетон.

Еще не было приказа наступать, но все, что делалось, говорило о скором наступлении. Оттого никто и не сидел сложа руки.

С восходом солнца приехал командующий фронтом генерал Малиновский. Жаров знал его еще с Днепра. Суровый командир: послаблений от него не жди. Нетерпим к медлительности, к бездействию и растерянности. У него каждый офицер должен все знать и все уметь.

Командующий напомнил, что враг силен, хорошо укрыт и уверен: наступления тут пока не предвидится. Значит, ничего не менять и теперь. Ни огня, ни действий. И в то же время весь полк, вся дивизия каждый день и час должны быть готовы к бою.

Разговор был недолгим, но Жарову ясно, последуют дни и ночи напряженной работы, особенно с людьми, с командирами. Штаб полка обучал офицеров, тренировал, проверял их подготовку.

Во время одной из бесед по уставам Хмыров обнаружил довольно слабые знания. Жаров выразил неудовольствие. Что за командир, если плохо знает боевой устав!

Березин решил поговорить с офицером и вызвал его к себе. Разговор шел в блиндаже с глазу на глаз. Хмыров, растерянный и подавленный, стоял, не зная, куда девать свои большие руки.

— Плохо у вас получается, Хмыров.

— В бою докажу свое.

— Чужой кровью?

— Я и своей не жалею.

— Мужество командира не в том.

— Не совсем понимаю вас, товарищ майор.

— А здесь все ясно. У вас большой опыт, большие знания, но вам после курсов показалось, что новая должность требует минимума сил, а их не хватило, чтобы как надо поставить дело в роте.

— Вы же сами хвалили!

— Да, хвалил. Сначала нравилось личное мужество, выдержка. А пригляделся: по старинке воюете. Правда, подчас действуете эффектно, но вместо системы — минутный порыв. Вспыхнете ракетой и тотчас погаснете. Что получается — люди растут, а вы на месте топчетесь. Не горите, а тлеете. Скажите, разве вас не мучит совесть?..

— Но что же я сделал такого; чтоб только нападать на меня и нападать? — раздраженно выпалил Хмыров.

— Эх, товарищ Хмыров, — покачал головой Березин, — почему ж вам кажется, что вас судят лишь за то, что вы сделали? Командира еще больше судят за то, чего он не сделал. Должен был, мог, а не сделал. За такого всегда опасайся, что он просчитается в большом деле. Чтоб другим светить, надо самому гореть. А командиру не только светить нужно, а светить и вести. Хотите быть таким — нужно воевать во всю силу! Выбора нет: или — или.

Вынув из кармана платок, Хмыров вытер взмокший лоб.

— Маневр или перевооружение? — не отступал замполит. — Впрочем, можешь не отвечать, — он подчеркнуто перешел на сердечное «ты»: — Лучше спроси свою совесть, она не враг тебе.

Возвращаясь в роту, Хмыров задумался о своем положении. Почему так жмут на него? Да, он не дотягивает. Он сознает свои промахи. И все же, видно, невзлюбили его.

Может, лучше в другой полк? Конечно, лучше. И он, посвистывая, зашагал обочиной дороги.

Слова Жарова как бы рикошетили: ни в чем не убедили Кострова. Комбат стоял злой, покусывая губы. — Так что прошу Хмырова отчислить, — настаивал он. — Пусть послужит в другом месте.

— А если и там так же?

— Тогда меня отчислите, — сказал комбат.

— Не о том говорите, Костров. Что, у вас сил нет справиться с подчиненным? Не верю. Выходит, нет проку и отчислять: вы знаете его слабые стороны — вам и исправлять их.

— Нам всем без него легче будет...

— А другим труднее, и делу хуже.

— Что ж, так и мучиться с ним?

— Не мучиться, а работать, требовать. Вот и ставлю перед вами задачу — воспитать командира!

Наступила молчаливая пауза.

— Разрешите идти? — не примиряясь с отказом, спросил Костров.

— Нет, погоди, садись! Разговоров у нас много, а проку все нет. Сам знаешь, не делом занят. Одного себя видишь, про людей забыл. Забыл, что в них твоя сила, Костров.

Комбат встал, пытаясь объясниться.

— Нет, сиди, сиди! — перебил его Жаров. — Я еще не все сказал. Смотри, как ожесточился враг, как осложнилась борьба. Теперь еще больше все от людей зависит. А люди — либо твои помощники, либо противники.

Костров исподлобья взглянул на Жарова. Чего он хочет?

— Кто ты мне, друг или недруг? — в упор спросил Жаров.

Комбат опустил глаза, еле слышно выдавил:

— Честно сказать, супротивничаю.

— Ради чего?

— Ну, был первым в полку, а пришли вы, и я в стороне. А что, я хуже стал?

— Да, хуже. Разобиделся. Забыл про офицерскую честь.

— Не все же плохо.

— А хорошее под замком, сам запер. На месте топчешься и другим мешаешь. Сам посуди, Румянцев у тебя лучший из офицеров, Хмыров — худший. Чему научил каждого? Если чему и научились они, — не твоя заслуга. А чему сам научился? Осуждать других умеешь. А ты не только осуди, но и сделай! Был первым — все хорошо. А стало у других лучше — руки опустил.

— Товарищ майор! — взмолился Костров.

— Одно запомни, — не отступал Жаров, — я никогда не опущусь, чтобы сводить личные счеты, забудь, что у нас было когда-то, но и ни перед чем не остановлюсь, чтобы первый батальон сделать по-настоящему первым. А таким батальоном может командовать лишь первый офицер в полку!

— Пусть горько, а не прав я, — взволнованно признался комбат, — и, видно, очень не прав. Теперь сам вижу.

Костров порывисто встал, часто дыша. В лице его что-то дрогнуло и что-то вспыхнуло одновременно, оно неузнаваемо изменилось.

Жаров не сводил с него глаз. Все эти месяцы оно было лицом человека, который требовал от жизни больше, чем ему полагалось, а от себя — меньше, чем мог дать.

Что же теперь? Есть ли в нем готовность действовать во всю силу, или в этом проблеске лишь новый жест, за которым никогда не последует живого страстного дела? Похоже, ложные опоры у него рухнули, и офицер сам осудил в себе все, чем еще гордился вчера. Конечно, только осудить — это очень мало, но ведь и семечко, любое живое семечко тоже мало, но приходит срок, и из него вырастает могучее дерево.

После ухода комбата Жаров вызвал Хмырова. Майор молча рассматривал его, растягивая паузу.

— Ну, рассказывай, что у вас случилось?

— Виноват, товарищ майор, погорячился. Он повысил голос, я не стерпел.

— Как нужно расценивать такой поступок?

Хмыров отмолчался.

— Как обиду?

— Нет.

— Как вызов?

— Нет-нет, совсем не то.

— Так как же?

— Когда он вызвал снова, я, чтоб не нагрубить, стоял молча, не проронив ни слова.

— Хотите сказать, пример сдержанности. Одного требую, Хмыров, отличной службы. И как боевую задачу ставлю — в самый короткий срок сделать свою роту лучшей в батальоне. Понимаете, лучшей! Знаете, какие бои впереди! Так будьте готовы командовать, как надо...

глава одиннадцатая

КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

Свой передовой наблюдательный пункт командующий фронтом Малиновский вынес на высоту 195.0. Неприметная и пологая, она позволяла обозревать довольно обширный участок поля сражения на главном направлении удара.