Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский
«А ну, — было написано у нее на лице, — сможешь ли ты, городской парень, понять, какая я сейчас красивая, сможешь ли оценить мое платье, так удачно подчеркивающее тонкий изгиб моего тела, и стройные мои ноги и вообще всю мою упругую, стремительную и легкую фигуру?!»
Она еще раз прошлась до самых дверей и, вернувшись, вскинув вверх подбородок, игриво произнесла:
— Ну?!
— Вы само изящество и совершенство, — засмеялся Кирилл. — У вас бездна вкуса. Но, может быть, вы удостоите чего-нибудь коснуться. Увы, кое-что остыло…
— Это мне? Вы что, милорд, талия — закон жизни…
Шарик радости, распиравший изнутри Кирилла, лопнул тут же, в одно мгновение. Повернулся, конфузливо посмотрел на Степаниду, все еще маячившую в окне-раздатке.
«Я же говорила: цирк!» — прочел на ее лице Кирилл и совсем сник.
Луизка прервала этот немой диалог:
— Впрочем, чашечку компота. А потом на танцы, да?
14
Перед танцами Кирилл успел еще забежать к себе, скинуть робу, переодеться. Герматка и Заяц в углу над чем-то усердно копошились. Сашка Пастухов, сгибаясь, примерял у настенного зеркальца новую велюровую шляпу.
— Идет? — спросил он у Кирилла.
Кирилл улыбнулся: ничего.
— А, смеешься?
— Это я так. Сегодня не вечер, а какая-то сплошная демонстрация мод. Между прочим, велюровые шляпы давно отошли.
— Да? А Тоньке бы понравилась…
— Пастух прибарахляться стал, — послышался из-за перегородки гремучий голос Герматки, — небось сберкнижку завел?
— И завел, а тебе что?
— Ничего. Это я так. Надежно, выгодно, удобно…
Пастухов махнул рукой, усадил Кирилла рядом с собой на полку.
— Я костюмчик себе присмотрел. Съездим завтра с получки, прикинем.
Кирилл кивнул.
— А это вот — мальчишке. — Пастухов потянулся на верхнюю полку, снял и потом раскрыл сверток. Это был детский темно-синий костюмчик. Короткие в стрелку шорты и блуза навыпуск, с вышитым на нагрудном карманчике якорем. — Парень все моряцкое любит. Ничего?
— Чудесно.
— Послать или дождаться уж? — спросил он, заворачивая покупку.
— Подожди. — Кирилл помолчал и направился к выходу.
Пастухов остался сидеть на Кирилловой полке, держал на коленях сверток, смотрел в окно. Спина его была неподвижной, прямой. Сидеть так, видно, было неудобно. Но на голове его чуждо, как на манекене, торчала велюровая шляпа и, наверно, поэтому согнуть спину было нельзя…
Над городком гремела музыка. На деревянном пятачке несколько танцующих пар пробовало каблучки, приноравливаясь к прорывающимся из репродуктора ритмам.
У приемника сегодня дежурит Калачев, и это значит, что музыки хватит до утра. Никому не удается так удачно отыскивать танцевальные ритмы. В эфире звукам тесно, выловить нужную музыку — искусство. Для этого нужны нервы. У Калачева нервы — клад, чувствительность реактивная, кончики пальцев — концентрация остроты и воли. Только Калачев может повернуть рычажок на долю микрона, на острие бритвы, повернуть и выарканить из густой клокочущей пульпы эфира чистые звучные ритмы.
Стоит ясная звездная ночь. Опустишь веки и чувствуешь, как тепло становится ресницам, как пробегают по ним легкие волны воздуха. Свежий, пахучий, он кружит, кружит голову, пьянит терпким настоем трав. Никому не хочется спать. Весь городок высыпал к пятачку. Кирилл не решается ступить на круг. Пусть народу на пятачке станет погуще, тогда. А пока они с Луизкой постоят и посмотрят, как танцуют другие. Луизка кивает головой: ладно, постоим, посмотрим… Тем более, что в центр круга, растолкав всех, пробились Герматка и Заяц. Пятачок взрывается хохотом. Человек-гора и мальчик-с-пальчик исполняют танец «Светит месяц, светит ясный…» Герматка уморителен. На нем сарафан — наскоро схваченная цветная штора (вот над чем они с Зайцем копошились в углу!) и белый платочек в крапинку, а палец — у запавшего складкой рта: закручинилась зоренька ясная… Тянется, суетится вокруг него маленький Заяц, поднимается на носки, куда там, не дотянуться. Герматка подает ему обе руки, кружатся плавно: пасмурны очи и туманен взгляд. И вдруг — разгони тоску-кручину, мил, сердечный друг! И вот уже с трудом касается Заяц досок пятачка, вот он уже отрывается от земли, вертится вокруг Герматки на вытянутых руках, как вокруг столба. В глазах ужас, страх, мелькание кругов. Кажется, что все вертится: крыши вагончиков, автокраны, земля и густо высыпавшие в небе звезды. Страшной силы визг вырывается из груди Зайца. Это как раз та самая грань, когда все еще может обойтись без жертв. Герматка «тормозит», Заяц приземляется. Зайца качает, но он удерживается на ногах и делает реверанс. Шквал аплодисментов обрушивается на его несчастную голову. О, сладостный миг славы! Его-то перенести труднее всего. Заяц в изнеможении падает.
— Шалун, — качает головой Герматка и под грохот аплодисментов уносит его в сторону.
Кирилл видит, как счастлив Герматка. В последнее время его выходы «на зрителя» участились. Он переменился. Завел себе короткую стрижку, купил длинноносые туфли. Мучение и смех: Герматкины ноги и длинноносые туфли… Ходил, улыбался, ждал вызова, требовал тренажа. И Кирилл уступил. Почему-то решил начать со стихов. Воспитан был Герматка на классике, особенно выделял революционные стихи, к которым относил «Во глубине сибирских руд», «Арина — мать солдатская», «Раззудись, плечо, размахнись, рука» и, конечно, «На смерть поэта». Последнее ему нравилось особенно. Читая его, он ладони сжимал в кулаки, ноздри у него становились белыми и липли к хрящу. Угрожающе, во всю мощь своих богатырских легких, кричал:
— «Вы, жадною толпой, стоящие у трона! Свободы, гения и славы палачи!..»
— Стоп, стоп, Жан Марэ. На каком слове ты сделаешь ударение? — прерывал его Кирилл.
— Как, на каком? — недоумевал Герматка. — На каждом.
— Ну, почему же на каждом? Давай выделим слово «палачи». Понимаешь?
Герматка не понимал. Ему казалось, что каждое слово в этом стихотворении достойно ударения.
Тогда Кирилл прочел сам, сделав акцент на слове «палачи».
— «Вы, жадною толпой, стоящие у трона, свободы, гения и славы па-ла-чи!»
Герматка зажегся:
— Точно: па-ла-чи! В этом же весь смысл. Выделить его, подчеркнуть. Ну…
Тренинг продолжался. И Кирилл, видя, как загорался Герматка, как весь он в этом удивлении из гиганта превращался в ребенка, совсем уж было засомневался, прав ли, что отговаривает его ехать на съемки. Но эти участившиеся выходы «на зрителя» и, главное, тайное томление по вызову, и модная стрижка, и длинноносые туфли, делавшие его походку затрудненной и смешной!
Конечно, он из тех людей, которым труднее всего перенести свой первый успех. Свет юпитеров и не таких ослеплял. И он потеряется, Герматка, и уже никогда не обретет себя таким крепким, сильным, ребячливым и очень нужным тому ремеслу, которое и есть его дело — природное и коренное. Кириллу приходит в голову спор с Калачевым насчет того, одумается или не одумается Герматка, твердая
