Вся моя надежда - Иосиф Борисович Богуславский
Некоторое время они шли молча. Потом Степан шутливо произнес:
— Хочешь, на прощанье тебе комплимент выдам?
— Просто обожаю комплименты…
— Нет, серьезно. Есть в тебе, Кирилл, одно замечательное чувство — недовольство собой. С ним зверски трудно, я знаю. Но оно в тебе есть, и это здорово. Все хорошо у тебя будет, посмотришь.
— А-а, манна небесная меня там не ждет. Но все равно, все равно…
— То-то и оно. Мудрость разумного — знание пути своего. Древняя заповедь. По-моему, очень верная.
Шли вдоль дороги. Мимо, хоть был и выходной день, проскакивало много машин. Давно позади остался обводненный поселок Ершовка. Их догнал стройотрядовский грузовик. Кузов был набит до отказа. Пролетел немного вперед и остановился. Луизка махала руками: скорее, скорее!
Кирилл и Степан переглянулись.
— Жмите! — махнул рукой Степан. Каждый из них понял друг друга верно: не так уж много времени осталось, чтобы выговориться. Сборы к переезду — дело хлопотное, случай может и не подвернуться…
Но о чем бы они ни говорили за длинную дорогу, все равно из какой-то странной, необъяснимой мужской робости одного человека старательно обходили разговором — Луизку.
27
На глазах редеет стройгородок. Уже нет ограды. И вагончиков поубавилось: плывут по степи, за тягачами, Шум — как в снимающемся с места таборе.
…Есть что-то трогательное, берущее за душу в этих скорых степных переездах, Ну что, казалось бы, особенного в комичной заботе, как бы покрепче да поладнее уложить в машину немудрящий степной скарб, или в нескладной, невзначай брошенной на дорогу присказке-прибаутке, или в молчаливом взгляде на то самое место, где еще только-только стоял дом, хоть и неважнецкий, на колесах, но все же дом, в котором в общем-то неплохо жилось и в котором был свой, самим собой заведенный порядок и лад. И хоть впереди не бог весть какие дали, а все та же степь, порыжевшая от зноя, щербленная неожиданными проступами камней да ноздреватыми озерами, но все же даль и все же степь со своею новой тайной и заботой. Смотришь на все это, и щемит сердце, будто кусок его отрывается и остается навечно с этим, хоть еще шумным и бодрящимся, но все же опустевшим и уже нежилым местом.
С утра не находил себе покоя в этих суматошных сборах Кирилл. Ему-то самому беспокоиться было не о чем; сумку-замш за плечо — и все хозяйство. Подошел к грибку. Приемник помаргивал зеленым глазком. Калачев бездумно крутил рычажок:
— Не знаю, что делать, брать его или не брать с собой? Матрена говорит: бери. А мне что-то не хочется.
Грибок — последняя нетронутая постройка. Все остальное разобрано, уложено на прицепы. Качнулся, подался в степь вагончик-столовая. Красная, будто только что от плиты, Степанида стоит, как капитан на мостике, отбивает последние склянки, и почему-то вытирает глаза краем платка.
— И чего реветь, все следом едут… — недоумевает Калачев. — А-а, не буду забирать. Пусть играет музыка. — Похлопал ладонью по приемнику. — Старенький, отслужил свое. Пусть остается. Уедем, а музыка будет играть…
— Ты подобрел, Калач…
— На прощанье… — Встал, еще раз постучал ладонью по приемнику: — Ну, ладно, ящик, оставайся, будь! Пойду Матрену уламывать…
Кирилл сел, стал блуждать рычажком по эфиру. Вот и к Степанову вагончику подъехали. Открылась дверь, вышел Степан, поставил в кузов швейную машину, начал забрасывать связки книг, обмотанные мешковиной. Потом скрылся в вагончике. И тут же появилась Луизка, вынесла чемоданы, увидела Кирилла, хотела позвать его и — не смогла. Стояла, взявшись руками за борт, маленькая, худенькая, как девочка. И только глаза ее… они казались иными, не девчоночьими. Может быть, потому, что прибавилось в них глубины и покоя. Он вдруг почувствовал себя здесь страшно ненужным. Поднялся, поплелся к своему вагончику. Ну вот сейчас возьмет свою сумку-замш и — все, и прости-прощай… Он заторопился, вбежал а вагончик и — обомлел: на тумбочке стоял долговязый человечек с гусиным пером за ухом, с давно нестриженной гривой, с худыми длинными ногами, с закатанными дудками брюк. Этот человечек был он сам, император Кир, сочинитель писем.
Спохватился, выскочил во двор. Машины у Степанова вагончика уже не было, как, впрочем, и вагончика — тоже. От городка удалялся относимый ветром хвост пыли. Он еще постоял немного, хотел вернуться, но возвращаться уже было некуда. Мимо него проплывал его вагончик, его степной дом. На ходу заскочил в дверь, схватил рюкзак, глиняного человечка, выпрыгнул.
И тут же раздался острый пронзительный свисток. С ним прощались.
Он еще долго стоял так и смотрел, пока колонна совсем не растаяла в теплой оранжевой дымке заходящего солнца. Потом обернулся, будто на чей-то зов. Увидел мигающий зеленый глазок приемника и улыбнулся: все же он был в степи не один.
Все будет хорошо, только жило бы оно в нем, чувство дружества и любви к этим людям, чувство верности им во всем. Потому что оно для него все на свете — вся радость и вся надежда.
Мысли его прервались тем, что музыка из приемника прекратилась и спокойный дикторский голос объявил:
— Передаем последние известия. Вода пришла в степь. Сто дворов нового поселка Ершовка получили воду. Строители снова в пути…
Кирилл поправил за плечом лямку рюкзака и пошел через низину к телеграфным столбам. Он еще некоторое время слышал голос диктора. Тот рассказывал о том, какие перспективы по обводнению ждут степь, коснулся других событий дня, сообщил прогноз погоды. Потом над степью поплыла музыка…
Время от времени оглядываясь, Кирилл все еще видел одиноко мерцавший зеленый глазок приемника. Он подумал, что ночью в небе загорится много звезд, и, может, так случится (ведь Байконур где-то совсем рядом), что одна из этих звезд окажется ракетой, как он это уже видел в степи однажды. Она будет так же мигать, как этот маленький зеленый огонек.
Огням присуще прекрасное свойство — они всегда связь и завязь.
