Андрей Островский - Напряжение
Он уставился на меня помутневшими глазами, словно не понимая, о чем я спрашиваю, и наконец пробормотал:
«А тебе что… Хочу — пью…»
«На что пьешь, на какие деньги? — упорствовала я, решив добиться хоть какого-нибудь ясного ответа. — Ведь ты не работаешь!»
«Угу, не работаю. И… и не буду… работать… Ненавижу работу…»
«Что все-таки происходит, Анатолий? — спросила я. — Ты хотел быть человеком. Помнишь, когда мы встретились в прошлом году, ты шел такой радостный, счастливый, сказал, что работаешь, что все покончено с прошлым. Говорил, пойдешь учиться, если я буду рядом с тобой. Я с тобой. Что же случилось? Отчего ты стал пить, ругаться, как тогда?»
Он сидел понурый, уставившись в одну точку, и молчал. Потом глубоко вздохнул и сказал:
«Ничего не получится из меня, Марина… Обрубок, недомерок я в жизни. Не могу пристроиться к ней, не выходит… Тебе, бабе, не понять… Точно, думал: завязал, ну, покончил со старым, что ли. Нет, вор я, вор и есть. Таким и подохну… И ты лучше уходи, забудь о Козыре… Ну, уходи…»
«Уйти я всегда успею, — сказала я. — Но сам-то ты хочешь жить честно или нет?»
«Хочу. Но не могу».
«Врешь, можешь. Ты же молодой еще. Вон на Беломорском канале каких переделывали, не тебе чета. И сейчас работают. А ты что?»
«А я не могу. Связан по рукам-ногам, запутан».
«Разорви, распутай, — сил нет?»
«Нет, сказал — не могу. Пробовал — не выходит и не выйдет».
«Ну, хочешь, уедем куда-нибудь, вместе уедем, — предложила я. — Будем вместе работать, учиться станем, жить в свое удовольствие. Поедем?»
Я заметила какой-то проблеск в его глазах. Мне показалось, что он согласится, примет мое предложение и все будет в порядке. Я пригнула к себе его голову и сказала:
«А еще у нас будет сын…»
Он вскочил, словно его облили кипятком, и выпалил:
«Мой?!»
Ты понимаешь, Зойка, что все разом рухнуло, в один миг. Тогда я встала и сказала весело, как только смогла:
«Пошутила я. Ты, оказывается, еще и трус ко всему. Не беспокойся. Даже если у меня и будет ребенок, я его не стану воспитывать на краденые деньги».
В это время дверь распахнулась и в комнату вошли… Галка и Котя-Коток! У меня в голове помутилось от этой внезапной встречи с людьми, которых я считала исчезнувшими для себя навсегда.
Галка заметно изменилась за три года, что я ее не видела, как-то постарела. И одета не так опрятно, как раньше, нет того шика. Котя тоже другим стал — то ли потолстел, то ли опух, не знаю.
Анатолий тотчас заулыбался, захихикал, приглашая гостей. Сразу появилась какая-то расхлябанная походка. Он прищелкивал пальцами и повторял нараспев: «Сударики-господарики, прошу к нашему шалашу!» Он находился среди своих.
Котя-Коток не заметил меня или сделал вид, что не замечает. А Галка, оттолкнув Анатолия, сразу направилась ко мне. Подошла почти вплотную, сощурила глаза и прошипела зло-презло: «А-а… И ты, курва, тут! Я так и думала, что мы когда-нибудь встретимся. Что, продалась легавым?..» Еще бы немного, и мы, наверное, сцепились бы. Но Анатолий и Котя потащили ее к столу, где уже были откупорены бутылки, а я присела на диван: голова кружилась, в висках стучало.
Так вот, оказывается, что случилось с Анатолием! Теперь мне стало все совершенно ясно. Старые сети, в которых чуть-чуть не запуталась я. Но теперь я была умнее. Теперь на диване сидела не девочка, которой можно было рассказывать басни о рабочих ночной смены.
Вскоре пришел еще один парень — маленький, бледный, с гитарой. Его я никогда не видела. Он подошел ко мне. Я сделала вид, что не замечаю ни его, ни протянутой руки с черными ногтями. Тогда парень с силой ударил по струнам гитары и, подойдя к столу, спросил громко: «Что за краля?» — «Моя!» — ответил Анатолий. Он уже изрядно добавил к выпитому раньше, и ему было море по колено. «Хороша? — закричал он, пытаясь подняться со стула. — Во баба! Это у меня восемнадцатая, ха!»
Не знаю, как я очутилась около него. Я готова была его растерзать. «Перестань! — закричала я. — Сию же минуту перестань, слышишь?» Но он уже вошел в раж, «Не бойся, она так, она хорошая… Вот только беременна от меня, сама говорила…»
Если б ты знала, Зоя, с каким наслаждением я ударила его по щеке. Я вложила в этот удар всю злобу, которая накопилась во мне за последнее время, всю свою ненависть.
Он вскочил, но я была уже у двери.
Через минуту я бежала по улице. Я даже не плакала. Кажется, теперь я знала, что буду делать: мне нужно было избавиться от всего, связывающего меня с этим человеком. Я убедилась в его полной бесхарактерности, трусости, подлости. Этот вечер показал мне все. Больше всего на свете, кажется, я ненавижу человека-тряпку. А мужчина-тряпка вызывает чувство омерзения. Я сама поддавалась слабости, шла на сделку с гордостью, честью, падала все ниже ради того, чтобы хоть как-нибудь вытянуть Анатолия. Я видела в нем какие-то крохотные, глубоко спрятанные задатки хорошего. Я жалела его, да и сейчас жалею. И может быть, следовало не отступаться. Но терпеть муки унижения, позора, находиться в вечном страхе, быть рабой — это гнусно.
Когда я пришла в общежитие, все уже спали. Я попробовала растолкать Зинку: мне нужны были деньги, а она была мне должна 120 рублей. У меня же, как на грех, в сумочке лежало только несколько гривенников. Зинка разворчалась и сказала, что отдаст только в конце месяца. Меня это не устраивало. Мне нужно было их раздобыть в крайнем случае завтра. Решив, я уже не могла ждать ни минуты.
Утром Зинка еще раз сказала, что денег у нее нет. Она даже возмутилась, что я требую у нее долг.
На занятия я не пошла. Я и так много пропустила, и мне предстояло еще пропустить. Да я и не задумывалась над этим. Надо было действовать, и как можно скорее.
Но что было делать с деньгами? Я перебрала в уме все варианты, однако ничего подходящего в голову не приходило. Продать? Что? Я пересмотрела все свои вещи. Всё мелочь. Единственное, что можно было продать, — это платье, которое подарил мне дядя Паша. Но я не могла решиться на это, я перестала бы себя уважать окончательно.
И вдруг я вспомнила о ломбарде. Через полчаса я была уже там, отстояла очередь. Но платье не взяли: сказали, что шелковые вещи временно не принимают. Я к заведующему. Упрашивала, упрашивала, — нет, взять не могут.
Вернулась в комнату — у нас никого дома не было — и снова принялась за поиски. И тут я вспомнила, что у Зинки есть новые туфли с переплетиками и пряжечками. Очень симпатичные. Я решила их заложить. Достану же я в конце концов где-нибудь деньги, думала я, а Зинке объясню. Так и сделала.
Вечером я забежала на минутку в общежитие. А Зинка на танцы собирается. Налетела на меня: «Ты туфли взяла, признавайся?» Я говорю: «Я». Она как завопит на все общежитие: «Воровка!! Я так и знала, что это ты!» Попыталась ее убедить, а она как глухарь: орет и ничего не слышит. А у меня ни минуты в запасе. Врач ждет. И настроения, сама понимаешь, ругаться нет никакого. Не до этого. Я махнула рукой и побежала. Потом, думаю, разберемся.
Через три дня я прихожу обратно, а мне со всех сторон говорят: «Хорошо, что пришла, сегодня на собрании тебя обсуждать будут». Я думала — за пропуски, а оказалось, что Зинка заявление написала, будто я кражами занимаюсь. Господи, почему так получается, что я или среди воров, или меня в воровстве упрекают? Я в жизни чужого пятака не взяла и не собираюсь.
Пришла на собрание, хотела объяснить, в чем дело. Где там! Зинка меня стала грязью обливать. Я взяла и ушла. Ну их всех к черту.
Наверное, события последних дней на мне отразились. Я совершенно отупела. Иду и чувствую, что-ничего не хочу, все опротивело, от всего я устала. А мысли лезут: зачем жить, для кого?..
На Неве, у Литейнего моста, мне показалось, что из машины вышел дядя Паша. Побежала навстречу и поняла, что обозналась.
Когда машина уехала и я опять осталась одна, я поняла, что должна увидеть дядю Пашу во что бы то ни стало! Даже не должна, а обязана! И помчалась к нему. А в голове одно: «Только бы он был дома! Только бы не в командировке!»
Ты представляешь, как я была счастлива, когда он появился в дверях. А он, наверное, сразу почувствовал, что со мной что-то происходит. Потому что, встав из-за стола, когда мы уже попили чаю, сказал: «Что ж, Маришка, пойдем покурим». Он всегда так делал, когда нам надо было поговорить.
Мы прошли в его кабинет. Я взяла и рассказала все «до тютельки», как мы говорили в детстве. Он хмурился, курил папиросу за папиросой и молчал. Когда я кончила, он стукнул кулачищем по столу и воскликнул: «Как ты могла?! Как ты все это допустила?! Бить тебя некому». И зашагал по комнате, думая о чем-то. Таким разъяренным я его никогда не видела.
Так он ходил несколько минут, которые показались мне часами, и молчал. Потом подошел ко мне и обнял своими крепкими руками. «Ну, ничего, — сказал он, — что-нибудь придумаем. Ах ты моя Маришка, Маришка. Вот видишь, что получается? Нарушила наш уговор. Разве я враг тебе? Почему не сказала об Анатолии? Я-то его знаю лучше тебя. Почему не взяла у меня денег? Ах, ну что говорить, — дело сделано».
