Андрей Островский - Напряжение
Так что обо мне не беспокойтесь, пожалуйста. Я жива и здорова, у меня все есть и всего хватает. Завод очень большой, целый городок. Постепенно знакомлюсь с девчатами, ребятами.
Дядя Паша! Я еще раз хочу тебя поблагодарить за все-все, что ты для меня сделал. Желаю вам всем самого наилучшего. Может быть, когда-нибудь увидимся. Целую всех от всего сердца.
Ваша Марина.
Марина Гречанова — Зое Бакеевой
Новосибирск, 23 июня 1936 года
Зоя! Я, кажется, первый раз в жизни наврала тебе и, верно, последний: я твое письмо от 5 мая успела получить в Ленинграде, перед самым отъездом в Новосибирск. Расстроилась несказанно, прочитав его, и еще больше оттого, что я тебя, кажется, полностью поняла.
Но все же мне очень, очень хотелось тебя увидеть. И билет уже был куплен до Оренбурга. Я и решила не говорить тебе о письме, а самой посмотреть, так ли то, о чем ты пишешь.
Да, Зойка, я убедилась в твоей правоте. Выросли мы обе, изменились. Как ни говори, а не виделись мы с тобой пять лет. Я тебя даже не узнала бы, если б встретила где-нибудь. Мне почему-то казалось, что ты будешь маленькая ростом и худенькая, а ты вон какая солидная стала, на голову выше меня. Но не в этом, конечно, дело.
Я заметила в тебе черточки, которых раньше совсем не было, а может быть, я их не замечала или они просто не бросались в глаза. Некоторые мне понравились. Ты очень добрая, отзывчивая.
Но мне не понравилось, как ты разговариваешь с родителями. Минутами у меня было такое чувство, будто я попала в барский дом, где все вертится вокруг куколки-барышни. Ты в письме написала, что тебя-де избаловали и ты сама сознаешь это, а потому хочешь уехать. По-моему, здесь бегством не спасешься.
Впрочем, зачем я тебе это пишу? Не подумай, я нравоучений читать не хочу, не могу и не имею на это никакого права.
Дело, Зойка, не в наших характерах. Мы с тобой разошлись в интересах. Я думала у тебя провести пять дней, но пробыла лишь два. К концу второго дня мы, кажется, обо всем переговорили. Я знаю — отстала от тебя. Ты много читала, я — гораздо меньше; ты можешь разговаривать лишь об искусстве, я же в системе Станиславского не только не разбираюсь, но впервые от тебя услышала о ней, точно так, как ты о суппорте. Когда я говорила о ФЗУ и заводе, ты позевывала, а мне хотелось спать, слушая о платьях, которые носила Комиссаржевская.
В общем, наша встреча не была такой, какой я себе ее представляла. Но я рада и ей, так как она меня кое-чему научила, дала пищу уму. Я ведь привыкла учиться у людей. Мне, как ты понимаешь, не очень легко признаваться тебе в своем отставании. Но я ведь не старуха. Думаю нагнать тебя в знаниях вообще и в искусстве особо, хотя мы с тобой, наверное, больше и не встретимся. Я сейчас чувствую себя как-то крепче стоящей на ногах. Я поставила перед собой цель, которой буду добиваться.
Больше мне сказать, кажется, нечего. Тебе я желаю самого наилучшего, и, само собой разумеется, стать хорошей актрисой. Прощай.
Марина.
Марина Гречанова — Павлу Евгеньевичу Быкову
Новосибирск, 15 июля 1936 года
П о ч т о в ы й п е р е в о д н а 8 0 р у б л е й.
Милый, дорогой дядя Паша! Сегодня я получила первую зарплату. Спешу вернуть долг, который меня порядком мучил. Хоть мы и договорились, что вышлю тебе деньги после того, как получу долг от Стрельниковой, но боюсь, я осталась бы тогда перед тобой вечной должницей. Бог с ней, она бедная девочка. А я перед тобой должна быть чиста во всех отношениях. Спасибо тебе, родной дядя. Обо мне не беспокойся. Я устроилась замечательно. Целую всех крепко.
Мариша.
Зоя Бакеева — Марине Гречановой
Ленинград, 4 октября 1936 года
Маринка, хорошая моя! Не знаю, как ты отнесешься к моему письму после того, что между нами было. Но я все же решилась на этот шаг. Может быть, хорошо, что мы честно писали обо всем друг другу. Это, наверное, и толкнуло меня на письмо, все может статься, последнее. За тобой решающее слово.
И еще одна причина моего послания, чисто эгоистическая. Я должна поделиться своим горем. Я пережила ужасную драму, увы, не на сцене, а в жизни: не прошла по конкурсу в театральное училище. Ты понимаешь, что это для меня значит? Это был удар, нанесенный в самое сердце.
Перед комиссией я читала письмо Татьяны Онегину, как мне казалось, прилично. Один из членов комиссии, Малковский, заслуженный деятель искусств и профессор, даже очки в сторону отложил и все время кивал мне. Я думала, что произвела впечатление и что мне обеспечено «отлично». Потом мне предложили разыграть сцену ожидания любимого человека, с которым у меня произошла какая-то размолвка. Я справилась и с этим, хотя немного переигрывала.
И представляешь, вечером узнаю, что мне поставили «посредственно». А заключение — так просто «волчий паспорт»! «Весьма слабые драматические данные, полное неумение войти в образ», — не помню точно, как там сформулировано. Здесь, конечно, какая-то ошибка. Я до сих пор уверена, что перепутали карточки и мне записали отзыв той девчонки, которая шла передо мной. Она, действительно, полная бездарность.
В общем, я возмутилась страшно. Пошла к директору вместе с мамой (она, конечно, тоже отправилась за мной следом). Разговаривали битых полтора часа. Мама говорила, что у меня ярко выраженный талант, что все восхищались моей игрой в Оренбурге. Я представила все справки. Но ничего не помогло. Чудовищная несправедливость. Я заметила, что к провинциалам в Ленинграде очень плохо относятся, и убедилась в этом на собственной шкуре.
Приходится говорить, что с артистической карьерой мне не повезло. Даже на режиссерский факультет я не могла рассчитывать с такой отметкой по ведущему предмету. Просто ужас. Со мной два дня подряд была истерика. Мама «нажимала» на все, чтобы мне устроили повторный экзамен. Но времени не оставалось. Слава богу, что я еще успела подать документы в плановый институт.
Я чувствую, ты улыбаешься. От театрального до планового — путь странный. Но что было делать? Мама требовала (именно требовала), чтобы я ехала обратно домой. Но я не такая дура, чтобы, попав в Ленинград, покидать его. Неизвестно, что будет, но на следующий год, если удастся, снова попробую поступить в театральный. А если снова не выйдет, буду влачить свое жалкое существование в плановом. Четыре года — большой срок. Всякое может случиться: может быть, выйду замуж, стану женой. Культурные жены тоже не такое уж частое явление.
А пока, Маринка, сижу на лекциях и умираю с тоски. Уже вдалбливают в наши головы какие-то дифференциалы, интегралы, толкуют об экономической политике и еще о всяких вещах, таких же далеких от меня. Как ты понимаешь, рампа здесь ни при чем. Это не ирония. Это скорбь об упущенном счастье.
Потихоньку завидую энтузиастам. Они жадно ловят каждое слово и боятся пропустить какую-нибудь мысль о товаре или потребительской стоимости. Конечно, таких, как я, здесь раз, два, да и обчелся. Есть еще одна несчастная, вроде меня. Она держала в университет на филологический и по литературе получила «двойку». Вот мы, две неудачницы, и коротаем время лекций на «Камчатке».
С мамой мы поссорились перед отъездом. Но она, конечно, не выдержит и напишет мне письмо с ближайшей узловой станции. Она не может понять меня, моих мыслей, стремлений, а я — ее.
Много думала о тебе. Ты счастливая, у тебя есть определенная цель: ты будешь там слесарем или токарем, работать на заводе, повышать разряды. У меня была цель, но она куда-то ушла вдаль, затуманилась. Я что-то стала терять веру в свои способности (театральные). Пока была мама — верила. Она-то главным образом и заставляла меня верить в мой талант. А может, его никогда и не было? Но я уже отравлена театром; Вспоминаю слова Валентины Васильевны, руководительницы школьного кружка, которая говорила: «Бакеева свежа, молода, играет старательно, но играет она всегда одну и ту же роль — самоё себя». Мама тогда коршуном на нее налетела, а меня просила ее не слушать, потому что, дескать, Валентина Васильевна ничего не понимает в искусстве.
Чем все это кончится, не знаю. А пока пользуюсь случаем, чтобы рассмотреть Ленинград как следует. После Оренбурга кажется, что ты попала в какой-то музей. Каждый дом — экспонат. Извозчики исчезли совсем. Столько автомобилей на улицах, трамваев! Говорят, скоро по проспекту 25-го Октября пойдут троллейбусы — полутрамваи-полуавтобусы, то есть что-то странное. В общем, я снова влюбилась в Ленинград.
Тебя я ни о чем не расспрашиваю. Если найдешь нужным, сама напишешь, правда? Вот пока все.
Зоя.
Марина Гречанова — Зое Бакеевой
Новосибирск, 16 октября 1936 года
Зойка, дорогая! Сегодня утром получила твое письмо. Когда поняла: от тебя — чуть не расцеловала почтальона. Я была уверена, что больше никогда не увижу твоего торопливого почерка.
