Самшитовый лес - Михаил Леонидович Анчаров
А я ему сказал:
— Де Бройль предлагает другую модель.
А он мне ответил:
— Не люблю уклончивых. Разговор не об этом. Садись в такси и поезжай.
А я его спросил:
— Куда?
А он мне ответил:
— На Благушу.
Почему я сам до этого не додумался? Не знаю.
Когда Митя с веселым смехом предложил испробовать на его модели мою схему, я с веселым смехом согласился. Вика помчалась звонить Ржановскому. В наступившей тишине был слышен стук ее каблуков по коридору, где еще не успели проложить каучуковые дорожки. В наступившей тишине было слышно кряхтенье Митиной оравы, которая перетаскивала на второй этаж тяжелый кабель.
Я не имел права этого делать. И если бы это предложил не Митя, я бы, конечно, отказался. Митя так и говорил о моей схеме: «Маниловщина, маниловский мост через пруд, мост, который никуда не ведет». Но я-то догадывался, куда ведет этот мост.
Если бы еще Ржановский был на месте, оставалась бы надежда, что хоть тему-то не закроют. Но старик невылазно сидел у себя в Кунцеве. Да он бы и бровью не повел, чтобы отвести надвигающуюся беду. Ржановский, вообще-то, считал, что все, что может быть разбито учениками Семенова, должно быть ими разбито, так как это стимулирует дальнейший поиск. Поэтому из каждой схватки возникали докторские диссертации учеников Семенова, а ученики Ржановского потом топтались в приемных комитетов с просьбами насчет сроков и смет.
Поэтому школа Ржановского считалась склочной школой.
Ну, правда, в случае удачи школа Ржановского проходила несколько дальше школы Семенова.
Не надо объяснять, чьим учеником был Митя. С веселым смехом Митя предложил испытать мою схему. С веселым смехом я согласился. Вика помчалась звонить по телефону. Четыре часа ушло на монтаж — соединяли мое чахлое изделие с Митиным кровопийцей. Три минуты ушло на испытание. Включили. Великий Электромонтер Сявый сел в угол возле ведра с окурками. Загудело. Испытания кончились. Так же как и большинство испытаний за последние десять лет. Не надо объяснять, как они кончились. Данте считал, что в аду воняет серой. Он ошибался. В аду воняет горелой резиной.
После этого приехал Ржановский и прогнал меня на Благушу.
Ржановский всегда приезжает «после этого».
И вот шел я к Благуше и думал, что Памфилий, Гошка Панфилов — поэт Панфилов, который хотя и виделся с Ржановским несколько раз, а видимо, лучше знал его, чем я, знакомый со стариком всю жизнь. При каждой встрече он ругался с Ржановским, вернее, ругался Памфилий, а Ржановский молчал и не мешал ему ругаться. Памфилий сказал:
— Несмотря на то что академик Ржановский физик, он культурный человек. Он догадывается о том, что смутное и дикое состояние души, которое принято обзывать хлестким словечком «тоска», есть штука важная, хотя и неприятная. Несмотря на то что он в свое время первым признал кибернетику, он теперь не торопится объявлять поэзию «средством информации». И слова Тютчева о том, что поэт, то есть лирика, «не змею сердце жалит, а как пчела его сосет», — для него не пустые слова. Если он и может принять версию о том, что лирика — это информация, то прежде всего как информация о состоянии души человека, ищущего отклика у себе подобных. Он догадывается, что лирика есть постановка важных, иногда огромных задач без указания средства к их осуществлению.
— Ну и что? — спросил я.
— Вот почему он тебе советовал съездить на Благушу. А ты не понял.
Еще он сказал:
— Ты всегда отличался недогадливостью. Это простительно вашему дылде Мите, а не тебе, творческому человеку.
Памфилий вообще физиков за людей не считает. Он утверждает, что образовалась целая когорта физиков, которые удирают в лаборатории, в «ящики», чтобы укрыться от проблем жизни под видом приближения к этим проблемам. Башня слоновой кости с кондиционированным воздухом. И что это скоро обнаружит себя отсутствием больших идей миропонимания.
И вот я вылез из такси и пешком, зажав в кулаке нейлоновый берет «болонья», приближался к Благуше.
И в мозгу у меня колотились забытые названия — Семеновская застава, Щербаковка, Мейеровский проезд, Покровская община, Введенский народный дом…
Я шел через Покровский мост, но не тот маленький каменный мост, через который проходили трамваи — третий, четырнадцатый и еще какие-то, а через холодный мост для машин и троллейбусов.
Мост мне показался холодным потому, что позади меня шло семейство — отец, мать и сын, и отец говорил со сдержанным гневом и глубокой горечью:
— До тех пор, пока отец не спустит с него штаны и не выходит его ремнем, до тех пор не будет толку.
— Он этого дожидается! — говорила мать. — Смотри, он же дожидается этого!
Сыну было лет пять, и лицо его не было полно ожидания того, что его выходят ремнем. Мать ошибалась.
«Вот еще детей у меня нет», — подумал я.
Это потому, что я представил себе, что я почувствую, если ихний сын возьмет меня за палец. Я прибавил шагу, чтобы не оглядываться на мальчика.
После многих лет затворничества я обнаружил, что на улицах хорошо.
Я шел с отчетливой мыслью, что я обязан найти нравственный идеал эпохи. Потому что теория невероятности, которой я придерживался, толкала меня на это безумное и потому реальное предприятие. И конечно, я мечтал найти его в первом встречном. «Не может быть, чтобы мне так не повезло, — думал я, — не может быть…»
— Хуг! — шепотом вскричал я. — Бледнолицые перешли через Ориноко.
Бесшумным индейским шагом я скользнул в прошлое.
Да, так вот.
Знаете ли вы благушинскую ночь? Нет, вы не знаете благушинской ночи. А почему вы ее не знаете? Потому, что от всей огромной Благуши, что простиралась от Семеновской заставы до Окружной дороги и Измайловского зверинца, осталась одна маленькая улочка под названием Благушинская, самая тихая в Москве. Это такая тихая улица, что когда среди бела дня раздается вопль «Машина-а!», то с тротуаров кидаются мамки, няньки, расхватывают детей, играющих на булыжной мостовой, и улица пустеет. Потом медленно тарахтит цистерна «МОЛОКО» — и снова на Благушинской улице «классы», ведерки для песочных пирогов и всякое такое.
Знаете ли вы, какие названия были на Благуше и в окрестностях?
Боже мой, какие были названия! Хапиловка, например. Это такая
