Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Но как странно, противоречиво ведет себя Филипп. Свой проект постройки электростанции он вынашивает в одиночку, долгое время скрывает его даже от самых близких друзей. Достав противохолерную сыворотку во время эпидемии этой страшной болезни, Гуртов самостийно обкладывает односельчан «налогом» за прививку, а потом, построив на эти средства мельницу, почему-то оттягивает с передачей ее в общественное пользование.
Некоторые критики объявили Филиппа собственником, хозяйчиком, индивидуалистом, другие вообще сводили его общественную деятельность к нулю. Но ведь не ради своего личного благополучия старался Гуртов, а во имя «той общечеловеческой радости, когда даже самый грохот машин будет музыкальным и труд будет развлечением, а не окаянным ярмом». Да, он срывался, ошибался, иногда противопоставлял себя коллективу, но его страстная мечта — залить сверкающими электрическими огнями слепую анюткинскую темь — зажгла других: после смерти Филиппа на его место пришла «какая-то иная сила, таящаяся во многих».
«Трагедия Гуртова, — писал один из рецензентов тех лет, — заключается в том, что он, вообразив себя «паровозом», не мог сочетать размаха своей индивидуальности с волей коллектива, в том, что он так и умер, не поняв существа диктатуры пролетариата».
Шесть изданий выдержал при жизни Макарова роман «Стальные ребра». Но какая тяжкая это была слава! Много копий пришлось поломать критикам, стремившимся во что бы то ни стало «приписать» макаровских персонажей к строго определенной социальной группе. А перед ними были сложные, противоречивые характеры, часто мятущиеся, трагические. Ведь революция ломала не только устоявшийся веками жизненный уклад, но и привычные представления, взгляды, идеалы. Кто такой, например, Егор Егоза — ехидник и бузотер, скептик и разносчик злых слухов? Или Андрон Шестипалый? Хищник с мертвой хваткой. Кулак. Но это и человек, сызмальства познавший цену хлеба и своего труда.
В 1936 году выходит роман «Миша Курбатов», посвященный строителям Магнитки — первенца советской металлургии. И снова неприятие критиков. В чем в чем только не обвиняли автора! В выражении настроений и идей, чуждых рабочему классу, и в объективизме, в одностороннем показе действительности и в прямой симпатии к эксплуататорам, наконец, в психоиррационализме, то есть в таком методе показа действительности, когда поступки героев подсознательны, подчинены воле слепого случая, необъяснимы с точки зрения здравого смысла. На свою беду, Макаров как-то сам, полушутя, признался в этом «грехе». Очень точно и хорошо высказался по этому поводу М. Шаталин во вступительной статье к книге «Стальные ребра»:
«Критики не хотят видеть, что так называемый иррационализм Ивана Макарова — своеобразное отражение особенностей той общественной среды, где борьба за личное обогащение порождала причудливые изгибы психики и странные, на взгляд современного читателя, жизненные ситуации».
Да, он испытывал влияние Достоевского и не скрывал этого. Особенно сильно чувствуется это влияние в романе «Черная шаль» (1933 г.). Глубокий психологизм, пристальное внимание к самым скрытым уголкам человеческого сознания, тончайшим движениям души; герои, «носящие на себе печать существующих общественных условий». Наконец, как и в большинстве произведений Достоевского, «трагический элемент глубоко проникает собою весь этот роман».
Перед нами исповедь крестьянки Р-нской губернии, села Журавинки, Прасковьи Горяновой — «хроника о себе», как она сама ее именует. Честная, искренняя, беспощадно откровенная.
Натура недюжинная, страстная, решительная, Горянова оказывается втянутой в самый водоворот грандиозных исторических событий. Много испытавшая на своем веку горя, нужды и унижений, Прасковья пережила однажды — при появлении на свет первенца — «лазоревое мгновенье»:
«Одно мгновенье всей жизни стоит… Не надо ни солнца, ни времени — все тут… Только через это я и узнала, что такое жизнь. Только через это я и накуролесила до смертного приговора, потому что все время ждала, билась, напрягалась всеми силами. Как зверенок, прижатый к земле, ждала и верила, что наступит, придет, образуется вся жизнь, как то лазоревое мгновение»…
После смерти дочери — «горбатенькой Полечки» и гибели мужа одна-разъединая зацепочка осталась у Прасковьи — Петруша. Любовь к сыну поглотила ее целиком. Прасковья стремится устроить личное счастье Петра, активно включается в политическую борьбу, ставшую для сына делом жизни: «Я тогда так и считала, что Петруша и товарищи его только и рвутся, только и стремятся к тому, чтобы настало это лазоревое время. Навсегда и для всех», — говорит она.
Судьба столкнула однажды эту женщину с коммунистом, начальником продотряда, плененным пьяной, разъяренной кулацкими подстрекательствами толпой. Глубоко запала ей в сердце последняя речь большевика:
«Говорил он, говорил… То вдруг словно от боли застонет, затихнет чуть-чуть, то что-то глухое и страшное, что-то угрозное скажет, а вдруг что-то радостное, светлое, теплое… И вот оно, вот оно, это радостное, это светлое, только, кажись, еще одно всеобщее усилие, всеобщий напор, и царство, и рай пресветлый, вот-вот оно, мое лазоревое, мое радостное, при нем даже и солнца не надо, вот он, мой всесветлый лазоревый праздник…» «Быть может, — с грустью признается Прасковья, — быть может, первой коммунисткой я бы стала, жизнь бы, душу бы свою первой отдала я после той речи, если бы уж не связалась тогда крепкими нитями с Петрушиной эсеровской судьбой, если б удержаться сумела, если бы не повлекли меня наши все события под гору…»
Темна, дремуча, противоречива крестьянская душа. Забитость, замордованность, простодушие, с одной стороны, и власть низменных инстинктов, жестокие, варварские обычаи, косность — с другой. Но ни темнота, ни косность сознания не мешают Прасковье Горяновой почувствовать, как в стремительном потоке революционной ломки все острее обнажаются идейные противоречия партий — большевиков, эсеров, анархистов. С чисто женской проницательностью подмечает она ту смятенность и неуверенность, что царят в стане левых эсеров, к которому принадлежит и ее сын. Еще до поражения Петр и наиболее искренние из его «соподвижников» казнятся сознанием непоправимости совершенной ошибки, чувством вины перед революцией; все это сковывает и дезорганизует их действия. С болью следит мать за тем, как отвертываются от него рабочие — вчерашние товарищи по заводу. Мучит ее и то, что «политика-перелитика» окончательно отнимает у нее сына.
Следуя за Петром, мечтая вернуть его, Прасковья то верховодит в комбеде, то оказывается втянутой в кулацкий мятеж, то выступает парламентером в переговорах с большевиками. Прослышав, что сын перебежал в стан белых и погиб, Горянова мстит: организует банду, совершающую преступные вылазки против Советской власти.
