Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
— Не собираюсь я у вас жить, — снова встала Зина. — На постой к кому-нибудь попрошусь, на работу буду устраиваться.
Марфа поглядела на нее жалостливо, покачала головой:
— Ну ин ладно. А будет худо — приходи.
Зина нашла к вечеру квартиру, а на следующий день устроилась на работу корректором районной газеты.
И все вроде пошло у нее на лад.
Но через некоторое время хозяева квартиры, увидев, что она беременна, предложили ей съехать.
Много дней потратила Зина, чтобы найти жилье. Но теперь — тщетно.
Обегав весь поселок, она в отчаянии пришла к редактору, рассказала все чистосердечно ему о своем положении.
До Смирнова газетой руководил некто Иван Леонтьевич Петькин, человек грузный, вялый, наказанный, как говорили, жизнью. Когда-то он занимал большие посты в области, но постепенно съезжал все ниже и ниже.
— Так что же, Никулина… Я бы, собственно, рад, — сказал ей Петькин. — Но знаете, как сейчас с квартирами. У меня вон даже два литсотрудника без квартир по второму году живут. А это все-таки творческие работники… Да.
Тогда Зина пошла к Марфе Кузьминой.
— А давно бы так, касатушка моя! — все с той же старушечьей жалостью проговорила Марфа. — Хочешь — у меня живи, хочешь — я поговорю тут с одними людьми.
— Лучше поговорите, сюда из колхоза ездят.
— Только ить… предупреждаю уж, коль ты этакая, — богомольные они.
— Все равно… попросите только, чтоб пустили, — махнула Зина устало рукой.
— И верно, и правильно. Я сейчас же, — заторопилась старуха. — Веры они не нашей, не баптистской, но все равно хорошие люди.
«Хорошими людьми» оказались две старухи, такие же дряхлые, как сама Марфа. Их звали Евдокия и Гликерия.
Зину они встретили радушно, засуетились, забегали по небольшой избенке, как две юркие мыши, натащили из сеней, из подпола и еще откуда-то молока, варенья, каких-то коржиков, согрели чай, все приговаривая:
— Вот послал нам Господь наш душу отзывчивую. Ничего, доченька, мы тебе будем, вдвоем-то, роднее матери. От бремени освободишься, это ничего. Новая душа Божья народится — вот и праздничек для нас. За квартирку-то ничего и не надо нам. Да и зачем нам! Разве когда полушалок к празднику купишь али матерьяльцу на платье кому. А нет — ин ладно. Поблагодаришь когда — и того хватит. Молча о нас добром помянешь — и то награда…
До рождения ребенка Зина жила более или менее спокойно. Правда, старухи надоедали ей бесконечными разговорами о Христе, об освобождении души от власти тела с помощью постов, но Зина не обращала на это внимания. Только, кажется, однажды сказала:
— Что же вы все о постах толкуете, о воздержании, а сами по шесть раз в день за стол садитесь?
— Так, доченька, наше дело старушечье… А тебе вот надо еще суметь возненавидеть свое тело, аки темницу души. Такова первая заповедь христиан духовных.
— Не пойму я вас, — промолчав, сказала Зина. — Бабушка Марфа говорила: душа человеческая — храм Божий, надо держать его в чистоте…
Старушки обиженно поджали губы. Евдокия проговорила:
— Каждый человек может стать достойным сосудом для воплощения Божия. Марфа — баптистка, а они, баптисты, хоть и говорят об этом, да не усердно об этом заботятся. Только мы, христиане духовные, люди Божьи…
— Да и мы, сестрица, много отошли от наших прежних заповедей, — возразила ей Гликерия. — Раньше у нас говорили: «Неженатые не женитесь, женаты разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц; вы, жены и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь». А теперь… Христос Григорий…
— Какой Григорий?! — невольно воскликнула Зина. — Христа Иисусом же называют.
Гликерия улыбнулась, открыв беззубый рот, пояснила:
— По нашей вере Бог может воплотиться в любом человеке. И в тебе может, коль заслужишь. Брат Григорий вот давно удостоился. А кто удостоился, того мы зовем Христосом… Так о чем я? Ага, Христос Григорий, говорю, новые обряды ввел, неслыханные ранее.
— Ты не трогай Григория, святой он, — повысила голос Евдокия.
— А чего «не трогай»… Где видно, чтоб у духовных христиан детей макали в поганую купель! Еще бы гриву отрастил, как православный жеребец! Так и до икон дойдем.
— Гликерия! Поразит Господь! — грозно предупредила Евдокия.
— Да что, я так… — сразу остыла Гликерия.
— То-то же… Христос Григорий знает, видано или не видано. В нем Бог. Говорит, надо теперь детей крестить, — значит надо.
— Да я что, разве я перечу? Я только говорю. Или вот большие радения. Где это видано, чтоб свальный грех…
— Гликерия! — опять дребезжала Евдокия.
— Да я что? Я только говорю, что раньше была заповедь: вы, мужеск пол…
Так и жила Зина, слушая ежедневно бесконечные споры о заповедях духовных христиан, которые теперь нарушаются, о каком-то неведомом ей Христе Григории… И ей даже любопытно было взглянуть на него.
Однажды ее желание исполнилось.
Под вечер открылась дверь, и через порог шагнул высокий, еще не старый, красивый мужчина. Одет он был в простой пиджак из недорогого шевиота, уже выгоревший на солнце, брюки пыльные, порядком стоптанные сапоги.
Обе старухи моментально повалились на колени.
— Кланяйся, кланяйся, — шептала Зине Евдокия. — Это он, наш Христос Григорий.
Кланяться Зина не стала. Стояла у стола и молча глядела на «Христа».
Мужчина тоже поглядел на нее, усмехнулся.
— Ничего. Бог наказал раз легонько, а вдругорядь — вдогонку… — сказал он, поговорил о чем-то со старухами и вышел.
— Ох, Зинаида! Ох и гордыня в тебе… Гляди, как бы не нажить беды, — зашептали с двух боков старухи.
А Евдокия сунула замусоленную тетрадь в руку:
— Молитва тут, заучила бы да прошептала трижды семь, ложася в постель. Его, Григория-то, слова всегда сбываются. А ты ведь с дитей в утробе, рожать скоро…
Молитву учить Зина не стала, однако, когда подошло время, в больницу легла с каким-то неясным, тревожным чувством.
Но роды прошли хорошо, ребенок родился здоровый. А потом и вовсе стало ей не до старух с ихними причитаниями
