Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
Когда кончился декретный отпуск, она хотела устроить ребенка в ясли.
— Еще чего?! — закричали в один голос старухи, замахали руками. — Тама-ка сквозняки, поди, да от одних пеленок воздух кислый. На десятерых, поди, али поболе одна нянька. А нас двое на одного… Дите малое, беспомощное, — шутка ли, в чужие руки… Да и денег, поди, дерут за ясли…
С деньгами у Зины было плоховато, зарплаты не хватало. В последние месяцы она потратилась на пеленки, распашонки, погремушки. Да и старухи хотя и не брали за квартиру, но в каждое воскресенье просили на «гостинец Христов».
Зина не вникала в смысл этих слов, не интересовалась, что это за «гостинец». И тетрадку с молитвой, сунутую ей в руку когда-то Евдокией, ни разу не открывала. Тетрадка валялась на столике, который стоял возле ее кровати.
Шли недели и месяцы, но Зина теперь времени почти не замечала. Даже в бессонные ночи, когда мальчик капризничал, Зина, укачивая его, с затаенной радостью думала, что, когда сын подрастет, они уедут куда-нибудь далеко-далеко от этих мест, заживут какой-то другой, невиданно красивой жизнью.
Но вскоре все ее мечты рухнули. Придя однажды с работы, она еще на улице услышала детский плач. Стремительно ворвалась в избу, взяла у Гликерии сына:
— Что с ним? Что?
— А ничего… Должно, щетинка колет. Следочки дегтем помазать бы…
Мальчик часто-часто дышал, метался в жару. Зина со всех ног кинулась в больницу.
Там ей сделали выговор — зачем по морозу ребенка несла в больницу, надо было врача вызвать на дом! Но тут же и успокоили: у мальчика ничего страшного, небольшая простуда. Сделали укол, дали лекарство, велели поить через каждые три часа. К утру температура должна снизиться. А к обеду обещали прислать домой врача.
Но лекарство не помогло, к утру мальчику стало хуже.
— Э-э, милая, что твои доктора! — все утро скрипели то Евдокия, то Гликерия. — Тело у каждого свое, а душа человечья Богу принадлежит. А ты вот с Христосом Григорием-то как? А он ведь предупреждал. Вот и разгневался Господь. И наказал…
— Да где ж доктор, где доктор? — металась Зина от окна к окну.
Прошел обед, наступил вечер — доктора не было.
— И не придет, — заявила Гликерия. — Кто ему позволит нашу святую обитель осквернять…
— Это что… что вы говорите? — догадываясь о чем-то, в ужасе проговорила Зина.
— А то и говорим, — заявила Гликерия. — Приходила докторша, да мы прогнали.
— Да вы… вы что?! — не помня себя, закричала Зина.
Тогда Евдокия, пожевав сперва беззвучно впалым ртом, сказала:
— А ты не кричи-ка… Ты носила дите к докторам, а оно что? Вылечим твоего сына, не убивайся. От Бога все. Он наказывает, он исцеляет. Помолилась бы вот лучше. Гликерия, сбегай, поклонись Христу Григорию. Попроси: смилуйся, мол…
Старушонка проворно исчезла. Через некоторое время вернулась и, пятясь задом от дверей, беспрерывно кланялась. Через порог не спеша перешагнул Христос Григорий.
Евдокия упала на колени с возгласом: «Смилуйся, смилуйся…», за платье потянула вниз и Зину. И обезумевшая от горя Зина тоже оказалась на коленях…
Христос снисходительно усмехнулся, так же не спеша разделся.
— Усердно ли читаешь молитвы, чувствуешь ли умом неокрепшим многовеликую суть животной книги? — спросил он у Зины.
— Читает, святой пророк наш…
— И чувствуем… понимать начинает, — чуть ли не в один голос заявили старухи.
Григорий кивнул, по-прежнему не спеша подошел к кроватке, развернул мальчика. Зина рванулась было, но Евдокия удержала ее:
— Ты стой, стой на коленях смиренно. В одном этом спасение.
«Христос» склонился над мальчиком, что-то шепча. Вынул из кармана банку, взял щепоть какого-то порошка, обсыпал пеленки и завернул ребенка.
— Будет жить, — изрек он, берясь за шапку. — Душа его ангельская мучается, крещения просит. — Надел полушубок и добавил: — Так что, коли не окрестите, снова ударится в жар, и тогда уж…
Еще раз поглядев на Зину, Григорий ушел.
А к утру мальчику стало легче вдруг, жар заметно пошел на убыль. Перед восходом солнца он пососал немного грудь, уснул, задышал глубоко и ровно. На лбу ребенка выступили крупные капли испарины.
— Ну вот, ну вот! — зашептали старухи в уши Зины. И опять сунули ей в руки тетрадку. — Ты читай, ты проникайся… Мы ведь грех-то на душу взяли перед Христом нашим. Сними уж…
Зина невольно приняла тетрадь, машинально раскрыла. Неровным, но четким почерком начинался текст: «И будут помниться вечные слова тебе апостола славного: „Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником“. Будут помниться также другие слова апостола Луки…»
…И с этого вечера поплыло все перед глазами Зины, как у пьяной. Старухи мельтешили, что-то нашептывали, рассказывали — она со всем соглашалась. Соглашалась потому, что сын выздоровел, начал улыбаться, смешно водить ручонками и ножонками. Старухи советовали ей поститься — она постилась. Однажды намекнули, что хорошо бы чем-нибудь отблагодарить Христа Григория, — она, не раздумывая, отдала старухам ползарплаты.
Раза два заходил Григорий, приветливо кивал Зине, но о здоровье мальчика спрашивал почему-то у старух. Евдокия и Гликерия все кланялись, все кланялись, заверяли, что «оглашенная» Зинаида молчалива, боязлива, давно живет по законам божьего братства, ибо давно ушла от родственников, сторонится всех мирских соблазнов и пакостей — значит, будет сия сестра верности отменной — и что пора бы допустить ее к радениям.
— Так что ж, давайте завтра. Соберем всех братьев и сестер…
И вот поздним вечером повела Зину Гликерия по закоулкам. Зашли в дом, стоящий на краю поселка. В большой комнате сидело человек двадцать. На них с Гликерией никто не обратил даже внимания.
Через некоторое время появился из боковых дверей Григорий.
— Христос! Христос!! — как по команде, завопили люди, повалились на колени, поползли
