Николай Фере - Мой учитель
она была его детищем, его гордостью, его домом.
В начале 1928 года опасно заболела Г.С. Салько. Руководство Управлением легло на
плечи Антона Семеновича. Атмосфера недоброжелательства со стороны аппарата Губ-
наробраза сгущалась вокруг него, придирки и дерганье становились все нестерпимее, и в
конце концов Антон Семенович вынужден был отказаться от этой работы. Вместе с Антоном
Семеновичем ушел из Управления и я. Оно просуществовало еще очень недолго и, к
нескрываемой радости работников Наробраза, было ликвидировано.
Многие педагоги и воспитатели часто просили Макаренко дать им в письменном виде
инструкцию, обобщающую опыт педагогической работы в колонии имени М. Горького. Эти
просьбы были особенно настойчивы, когда Антон Семенович работал в Управлении
– 40 –
детколониями. Он обычно отвечал, что такую инструкцию написать очень трудно. «Знаете
что, — говорил он, — приезжайте лучше к нам в Куряж, чтобы непосредственно
ознакомиться с жизнью горьковского коллектива». Когда мы, ближайшие его помощники, со
своей стороны, спрашивали, почему он в самом деле не напишет столь необходимой
инструкции, Антон Семенович признавался, что не знает, в какой форме можно было бы это
сделать. Изложить обобщающий материал в виде сухого документа — значит наверняка
причинить делу вред, это приведет только к формальному выполнению требований системы.
Нужно создать такую инструкцию, которая была бы не перечнем правил, а изображением,
картиной воспитательно-педагогического процесса в действии. Именно тогда он
окончательно уверился в том, что раскрыть опыт работы колонии имени М. Горького можно
наиболее полно только на страницах художественного произведения, только в живой,
образной форме можно показать весь сложный процесс воспитания ребят разного типа и
характера.
Но первоначальный, еще смутный замысел такого произведения возник у Антона
Семеновича значительно раньше. Еще в 1927 году у него уже были начерно написаны
некоторые главы будущей книги. Когда мы праздновали годовщину нашего переезда из
Полтавы в Куряж, вечером на товарищеском ужине Антон Семенович вдруг признался, что
он «литературно оформляет различные эпизоды из жизни колонии», но тут же сказал, что
еще не представляет себе, какова будет окончательная форма его литературных набросков.
Ознакомить нас с написанными страницами он не захотел из опасения, что «действительные
лица, узнав себя в литературных героях, перестанут быть по-обычному простыми и
искренними». Это было в мае 1927 года.
Противники Антона Семеновича кричали на всех перекрестках, что его уход из
Управления детколониями — несомненное доказательство «поражения макаренковской
системы воспитания». Нападки на Антона Семеновича и на все, что им было сделано, начали
изо дня в день усиливаться. Участились посещения Куряжа различными комиссиями и
инспекторами. Они стремились собрать «неопровержимый» материал для обвинения Антона
Семеновича в том, что его система является... несоветской.
Особенно запомнилось мне обследование колонии комиссией, которую возглавляла
Брегель — ответственный работник Наркомпроса Украины. На собрании колонистов,
созванном по ее требованию, присутствовали Антон Семенович и я, а остальные служащие,
педагоги и воспитатели на эту «особо важную» беседу с ребятами допущены не были.
Открывая собрание, Брегель заявила, что комиссия приехала изучить наши нужды, с тем
чтобы «поднять колонию на еще более высокую ступень». Однако за этой хорошей
декларацией скрывалась совсем другая цель, которая нет-нет, да и обнаруживалась в словах
Брегель, когда она, как бы между прочим, обращалась к колонистам с просьбой сообщить, не
обидел ли кого-нибудь из них Антон Семенович, не оставляют ли колонистов без еды в
наказание за проступки, не бьют ли ребят заведующий, воспитатели, старшие колонисты.
Словом, мы услышали старую песню! При этом председательница комиссии настойчиво
убеждала ребят, что они не должны бояться, говорить правду, что за это они наказаны не
будут. Она вела беседу вкрадчивым, елейным тоном, в таком же духе разговаривали с
ребятами и другие члены комиссии.
Но колонисты не скрывали своей любви к Антону Семеновичу, и это бесило Брегель.
Правда, кто-то из старых куряжан вдруг заявил, что его сильно «штовхнув» (толкнул)
один воспитатель, но сразу же выяснилось, что он имел в виду давно уволенного «педагога»
из прежней Куряжской колонии. Беседа продолжалась уже более двух часов, а обследователи
все еще не смогли получить столь желанных для них сведений.
Антон Семенович пока не проронил ни слова, но вот он не выдержал, встал и
обратился к ребятам не с просьбой, а с требованием ничего не таить про себя, честно
рассказать комиссии все обиды на него и на любого из воспитателей и служащих колонии.
При этом он назвал фамилии нескольких колонистов, которые были им наказаны в последние
– 41 –
дни. Брегель немедленно вызвала их, но они в один голос, дружно заявили, что Антон
Семенович наказал их за дело, так какая же может быть у них обида на него! Стоит заметить,
что все они были не старые горьковцы, а бывшие куряжане. Наконец после долгих, всё новых
и новых взываний председательницы поднялся уже знакомый нам старший колонист
Дмитрий Чевелий и громко сказал, что он очень обижен на Антона Семеновича и
воспитателя Чапляна (Буцай). Члены комиссии сразу оживились — зашелестели бумаги,
заскрипели перья.
Когда Чевелий выходил к столу президиума, ребята провожали его суровыми
взглядами, но, как только он начал свой рассказ, они поняли, что Митя просто решил
разыграть комиссию. Ребячьи лица засветились улыбками, из зала понеслись насмешливые
реплики в адрес председательницы.
По словам Мити, на прошлой неделе он как-то зашел в неурочное время на кухню и
попросил старшую кухарку дать ему обед: он, мол, опоздал пообедать в столовой. Кушать на
кухне колонистам не разрешалось, но старшая кухарка, поворчав, дала Мите тарелку борща.
Едва он успел черпнуть ложкой, как в кухню зашел дежуривший в этот день Чаплян.
— Ты что здесь делаешь? — спросил воспитатель, увидав Чевелия. — Ведь ты только
полчаса тему назад пообедал в узловой, и, по твоей просьбе, тебе еще дали прибавку!..
Кухарка, услышав эти слова, схватила деревянный половник и с криком: «А, так ты
мне брехать!» — ударила им Чевелия. Половник треснул. Борщ кухарка вылила в ведро, а
Митю выгнала вон из кухни.
Выслушав этот рассказ, председательница комиссии с досадой спросила:
— И это все? В чём же состоит твоя обида на воспитателя? Это все?
— А как же! — не задумываясь, ответил Чевелий. — Борщ-то ведь пропал! Не зайди
воспитатель на кухню, я бы ещё раз пообедал!
— А на Антона Семеновича за что ты в претензии, — уже со злостью спросила
Брегель.
— Да ведь Антон Семенович объявил выговор кухарке, и мне теперь не то что в
кухню зайти, а и мимо пройти нельзя! Кухарка кочергой побить грозится! Ей богу! — сказал
он, притворяясь сильно взволнованным.
Чевелий возвращался на свое место, пожимая плечами, а видом человека,
удивленного, как это его обиды, о которых он так подробно и ясно рассказал, остались
непонятыми… А ребята веселились от души, глядя на него.
Разгневанная комиссия под нескрываемые насмешки колонистов уехала восвояси, так
и не собрав данных, которые помогли бы «поднять колонию на еще более высокую ступень».
Хотя никаких отрицательных материалов ни одна из подобных комиссий представить
не смогла, все же Духовы, Брегели, Петровы и прочие сумели провести через Наркомпрос
Украины решение, по которому система воспитательно-педагогического процесса,
разработанная Антоном Семеновичем Макаренко, была признана несоветской. Трудно и
горько сейчас вспоминать об этом. То, что казалось невероятным, стал совершившимся
фактом. В июне 1928 года Антон Семенович вынужден был подать заявление об уходе. Меня
и еще нескольких «старых горьковцев» Антон Семенович об этом предупредил, но просил
никому не рассказывать о том, что произошло, чтобы раньше времени не огорчать ребят и
вообще не нарушать спокойной трудовой жизни колонии.
Надо ли говорить, какую душевную боль он испытывал те дни, какая тяжесть лежала у
