Валерий Брумель - Не измени себе
Ее звали Варя. На танцах она сама пригласила меня на вальс-бостон и не отпускала от себя весь вечер. Я очень намучился — с танцами у меня были нелады. О каких-то там па я и понятия не имел и просто передвигал ноги. Варю это ничуть не смущало — она оказалась бойкой, веселой хохотушкой.
Женщин я всегда стеснялся, а с ней вдруг почувствовал себя хорошо и просто. Варя мне сразу понравилась, и я с удовольствием выложил ей секрет своего фокуса. Суть его заключалась в следующем.
Под стол я посадил мальчика, сына уборщицы. Когда я спиной загораживал от публики шляпу, он высовывал из-под стола руку и выполнял, что ему было поручено: в первый раз мальчик поставил в шляпу пустую консервную банку, именно в нее я и разбил яйца; во второй, когда я опять заслонил от зрителей шляпу, он быстро убрал банку с яичной смесью под стол, головной убор остался сухим. Второй эпизод тоже был подготовлен заранее. Для этой цели сторож по моему сигналу засовывал в рот яйцо, а затем удивленно вынимал. Ну а затейнику я просто подложил в карман, когда все собирались на представление. Обнаружив его, он так изумился, что не обратил внимания на то, что яйцо было крутое.
Варя разочарованно протянула:
— И это все?
— Да.
Она на несколько секунд задумалась, потом покачала головой и сказала:
— Нет. Больше я никогда не буду узнавать отгадок!
Я, чувствуя себя почему-то виноватым, сказал:
— Ну почему? Всегда интересно, как что придумано.
— Нет, — решительно повторила Варя. — Чем загадочней, тем интересней!
Она взяла меня за руку и повлекла в аллею, где гуляли отдыхающие.
Оставшиеся полторы недели мы ежедневно встречались. Перед отъездом из дома отдыха она мне сказала:
— А ты, оказывается, неплохой мужик. Я даже согласна выйти за тебя замуж.
Комплимент насчет «неплохого мужика» явился для меня неожиданностью.
В городе Варя стала часто приходить ко мне, прибиралась в моей комнате, затевала стирку, готовила обед. На день Советской Армии подарила мне красивые запонки.
Через месяц мы с ней расписались.
Первым делом она переоборудовала нашу комнату на свой лад — все книги вынесла в коридор и возле стены сложила их аккуратными стопками. Лопаты, железные детали для аппарата отнесла в сарай и сказала:
— Здесь будет твой уголок, а в комнате чтоб ничего не разбрасывал.
На сундук тети Дуси она набросила цветное покрывало, и он превратился как бы в диван.
Затем Варя добела выскоблила пол, вымыла окно и повесила занавески. Я зачарованно смотрел на свою супругу — молодую, ловкую, хозяйственную — и ни в чем не смел возразить ей. Я уже не понимал, как мог жить раньше в таком беспорядке.
Потом мне пришлось перенести в сарай и книги. Я провел туда электричество, поставил радиоточку (ежедневно я слушал сообщения о начавшейся войне в Корее), соорудил верстак, который заменял мне и письменный стол, и вполне сносно мог там трудиться. Аппаратом мне удавалось заниматься после работы до двух-трех часов ночи. Моя Варя ложилась в одиннадцать и требовала, чтобы я выключил свет. Он ее раздражал. Я отправлялся работать в сарай. Неуютно там было лишь зимой — во все щели дули холодные сквозняки. В морозные дни я работал в овчинном тулупе, который прихватил еще из Дятловки.
В общем, я ощущал себя почти счастливым: любимая работа, любимая жена, наконец, само изобретение — работа над ним стала понемногу продвигаться. Что еще человеку надо?
Через десять месяцев моя супруга родила девочку. Назвали ее мы Надеждой.
А спустя год Варя начала мрачнеть. Смотрела на меня отчужденно, разговаривала холодно, отрывисто, Иногда целую неделю Варя молчала и, не выдерживая этого, начинала крикливо браниться, говорила, что, кроме своих больных и железок, я ничем не интересуюсь, что она устала, у нас постоянно нет денег — большую часть зарплаты я тратил на изготовление аппарата, — что домой я являюсь черт те когда и сразу иду в свой сарай, что мои книжки, которые я читаю до самого утра, она когда-нибудь сожжет, что ни дом, ни жена, ни дети мне не нужны, что в мое изобретение она не верит, надо мной уже смеются, называют не врачом, а слесарем, что я как был неудачником, так им и останусь…
Что я ей мог ответить?
Что мне нужны и она, и дом, и ребенок. Что книжки читать необходимо — без этого невозможно совершенствоваться в своем деле. Что нужно терпеть и ждать, И если не покупать железки, тогда ничего не получится. Что рано или поздно, но своего я все равно добьюсь. Пусть все смеются, называют меня как хотят — обязательно придет такое время, когда наша семья заживет по-иному. В хорошей квартире с достатком. Главное, чтобы она мне верила, и тогда все будет хорошо. В ответ жена лишь криво усмехалась.
С каждым днем мы стали относиться друг к другу все враждебное. Из-за какой-нибудь мелочи Варя затевала ссору и всегда доводила ее до скандала. Я пытался сдерживаться, отмалчиваться, уходил работать в сарай, но однажды, не стерпев, сказал:
— Уходи! Не можешь — уходи!
Говоря это, я надеялся, что Варя наконец одумается, поймет, что она не права.
Но она ушла. Легко и просто, В тот же день собрала свои вещи, поцеловала Надюшку, всплакнула и переселилась к подругам по общежитие. На руках у меня осталась дочка.
Я отвез ее в Дятловку к матери. Если бы не мать, я не знаю, что бы и делал.
Перед XIX съездом партии меня приняли в члены КПСС. Теперь, помимо постоянной работы в больнице, которой и так хватало с избытком, меня назначили еще и дежурным хирургом по всей области.
По территории наша область превосходила две Италии. В мое распоряжение предоставили двухместный допотопный самолет, похожий на таратайку, Передвигался он так же тряско, как и моя прежняя телега. В районы я вылетал по срочным вызовам. До того или иного места иногда приходилось добираться часами. Зимой хлопот прибавлялось, особенно летчику. Кабина у самолета была открытая, летал он низко — 250–300 метров над землей, и, когда пуржило, дул ледяной ветер, сухой колючий снег хлестал лицо, у меня всегда возникало ощущение, что самолет вот-вот рухнет на землю.
В такие моменты я с головой запахивался в тулуп и думал о своем аппарате. Под стрекот мотора мысли текли легко и спокойно.
Как-то, вернувшись из очередного рейса домой, я сразу же лет спать и увидел такой сон.
Сначала сплошной мрак. Затем с какой-то верхней точки сквозь тьму проступили очертания земли. Пустой, голой, как каменная твердь. На ней стояла огромная толпа людей. Все они молчали и время от времени беспокойно поглядывали на небо. И вдруг среди них я заметил себя… Я находился в самой гуще… Вокруг меня постепенно нарастал какой-то ропот… С каждой секундой он нарастал, взволнованно и гулко гудел — я не мог понять, откуда он, и тоже, как все, принялся озираться… Потом кто-то резко вскрикнул и указал вверх… Люди подняли лица и в ужасе замерли… Я тоже…
Небо неожиданно дрогнуло и вдруг поплыло. Из-за горизонта медленно показалось нестерпимо яркое, необычное созвездие. За ним выплыло второе… третье…
Люди истошно закричали и, сметая друг друга, в страхе побежали. Сбитый с ног, я упал, закрыл руками голову и замер. Во мне сработал рефлекс, приобретенный в жизни, — не поддаваться панике. Меня захлестнул страх, но я не поддавался ему.
Затем разом все стихло. Я робко поднялся, огляделся — люди исчезли. В жуткой тишине на небе с неправдоподобной скоростью продолжали сменяться яркие созвездия. При этом они все время снижались; отдельные звезды, похожие на огромные раскаленные шары, летели уже так низко, что мне пришлось присесть на корточки. И вдруг, холодея, я догадался: это конец. Мне… Людям… Всей Земле…
Каким-то образом наша планета сорвалась с орбиты и теперь несется неизвестно куда. Произошла вселенская катастрофа, которую никто из ученых не мог предугадать…
Один я по какой-то нелепой случайности все еще продолжал существовать. И это было так неправдоподобно и одновременно так жутко, что я в ужасе закрыл лицо руками. Такое же ощущение, нелепое и жуткое, вызывает зрелище единственного уцелевшего листа от сгоревшего дотла дерева. Продолжая сидеть на корточках, я спросил себя:
«Зачем? Зачем же я?»
Раскаленные шары неожиданно взмыли вверх и очень далеко застыли и замерцали на небосклоне едва различимыми точками.
Глядя на эти чужие холодные звезды, я не знал, что мне теперь делать, — от этого зрелища на душе стало так больно, что хотелось умереть. Умереть, чтобы не ощущать этой боли. Смерти я обрадовался как спасению — не существовало такой силы, которая могла бы помешать исчезнуть человеку, если он этого по настоящему захочет. Вот, оказывается, единственное благо…
И вдруг кто-то легко тронул меня за плечо. Я поднял голову и близко увидел над собой лицо. И тотчас узнал его. Это была та женщина, которую я видел во время бомбежки в Армавире.
