Элигий Ставский - Камыши
— Это мы, — сказал я, победно выставляя перед собой бутылки, а главное — драгоценную Настю. — Жив, хвост? То-то! — Я взялся быть добродушным громилой, которому все трын-трава.
Пес точно рехнулся: чихал от волнения, подпрыгивал, вертел своим хвостом. И Костя тоже засуетился.
— Заходите, заходите, — неловко пятился он, показывая, что просит нас пройти в комнату. — Пожалуйста, — сказал он, придвигая Насте кресло, а после этого поворачиваясь ко мне. — А ты до сих пор так и ходишь голодный? Что же ты, Витя? А у меня все греется, ждет.
Над его бумагами и раскрытыми книгами горела настольная лампа, освещая комнату мягко и призрачно.
— Да нет, Костя, ты посмотри, какое перед тобой стоит чудо. А? Это — Настя. Покорительница высот.
— Здравствуйте, — застыв у порога и неожиданно холодно и даже надменно сказала, нет, не Настя, а именно стюардесса. Она проговорила свое «здравствуйте» так, что должна была тут же добавить: «Наш самолет совершает рейс по маршруту…»
— А это мой знакомый и верный и очень серьезный друг, — взмахнул я бутылками, как бубнами.
— Да, да, — виновато кивнул Костя, однако не посмотрел на красавицу, а снова взялся за свои брюки, суетливо задвигался вокруг стола, словно раздумывая, куда его отодвинуть. — Тут у меня кое-какие дела… Извините. Сейчас я надену пиджак. Что же вы стоите? Присаживайтесь. — Он взглянул на бутылки, которые я водрузил прямо среди его бумаг, и перевел глаза на меня: — Можно, Витя, тебя на минутку?
Я засмеялся, показывая Насте на кресло.
— Понимаете, этого человека заели рыбы. Такого могучего человека. Ну, какие, Костя, здесь пиджаки? Брось. Что тут, заседание месткома? — И я спросил Настю: — Ведь так?
Мне ответили только ее глаза: «До тех пор, пока самолет не наберет высоту, курить не разрешается. Благодарю вас за внимание». А Косте она ответила словами:
— Мы вам помешали?
— Ничего, ничего, — сказал Костя, уходя в другую комнату. — Мы только на одну минуту.
Я кивнул Насте, а потом пошел за Костей. Он стоял в маленькой комнатке, возле туалетного столика, и ждал меня, смущенный, как мальчишка.
— Ну, ты чего струсил? Какие еще могут быть церемонии? — И тут я замолчал, разглядев, что лицо у него точно больное, а сам он обрюзгший и даже, может быть, жалкий, такой скисший и, никуда не денешься, пожилой. — Ты что, Костя, нездоров?
В окне за его спиной горели квадраты повисших среди черноты огней. Только сейчас я ощутил, что в квартире не жарко.
— Понимаешь, Витя, — с напряжением глядя мне в лицо, сказал он, словно готовясь оправдываться. — Ты пойми меня правильно…
Я потянул его в коридор:
— Пошли, Костя. Посидим, а потом видно будет. Перестань. Это стюардесса. Я познакомился с ней в самолете.
— Да, да, конечно, Витя, — пробормотал он нерешительно. — Только я… Но у меня, сам видишь, дела. Не успеваю.
— Ну, немного… за компанию, — предложил я.
— И потом, — вяло усмехнулся он, и мне показалось, что подбородок у него дрожал. — Потом… Я отвык… Наверное, я устарел… Здесь все же моя жена… дети… Ты извини… Говорят, мы к старости становимся сентиментальными. Тебе видней, конечно… Ты пойми правильно, Витя…
Я замолчал, вдруг осознав, что значат его слова. Теперь нужно повернуться и уйти. Объяснения уже не годились.
— Я все понял, Костя. Так бы сразу и сказал.
— Ты, Витя…
— Ладно, Костя. Все это чепуха. А в целом я был рад тебя видеть на этой планете. — И я протянул ему руку, чтобы проститься. — Все ясно. Виноват. Бывает. А как у вас с гостиницами?
И опять он был хозяином положения, а я рядом с ним выглядел запутавшимся в чем-то суетном, сегодняшнем. Конечно, тут было замешано еще кое-что. Мне легче было провалиться, чем признать себя вот таким, каким через двадцать лет увидел меня Костя. И теперь я должен был идти до конца, оставив себе хотя бы Настю.
— Нет, ну что ты, Витя? Что ты? — Он схватил меня за руку и не отпускал. Его пальцы были холодными и потными. — Обо всем же договорились… Я понимаю, что твоя жизнь не так проста… Я, Витя, и сам-то… ну, бывал в переделках… И в стол находок я уже позвонил. Так что сообщат. А завтра сходим на Дон, искупаемся. И раков я заказал. Сами сварим…
— Так ты не посоветуешь, в какую лучше гостиницу?
Он вдруг пожал плечами и вздохнул:
— Ну, тебе виднее, Витя. Смотри. Поезжай тогда в «Ростов» — это в центре. У нас там броня есть. Я позвоню. Но только ты зря…
— Ты прав, Костя, как всегда. Ладно, живи сто лет. Надеюсь, что не осудишь?
— Да нет, Витя, нет у меня такого права, — ответил он.
Вот теперь я действительно был громилой.
— Здесь непьющие, — объяснил я Насте, широким жестом убирая со стола бутылки.
Мне показалось, что она усмехнулась, с какой-то торжествующей местью медленно опуская свои зазывные веки.
И опять этот пес все понимал. Уже не прыгал, а понуро стоял посреди передней и грустно следил за тем, как я чересчур решительно запихиваю в рюкзак бутылки. Хвост раза два робко шевельнулся и повис. Пожалуй, передняя была тесновата. Что еще? Кажется, все. Да.
— Ну что, пока? Пока, псина? — сказал я, закидывая рюкзак за плечо.
Нас Не Трогай не закрывал дверь, пока мы не спустились вниз. Ну и все. И трижды бог с ними, со всеми этими рыбами и пресными водами, если в мире существовала гостиница «Ростов», которая в центре. «Так, значит, так тому и быть. И эту песню прекратить».
…А потом этот чертов день догорал, как бесполезный, ненасытный костер, который, наверное, был бы способен сожрать весь мой реликтовый лес, только подкидывай.
И все же, пока Настя была рядом со мной, сидела в такси рядом со мной, я имел право не признавать себя полным банкротом. Теперь она стала единственным смыслом моего нового бытия. Моим воздухом, моей целью, за которой я готов был бежать даже на край света, благо рюкзак с бутылками мы уже закинули в гостиницу, и я снова был налегке.
И опять за стеклом разлетались подсвеченные фонтаны. Здравствуй, Ростов, город щедрых красавиц. Ладно, будет вам музыка.
…Моя королева как будто стала добрей. Сидела передо мной, пород пустыми пока что бокалами и уголком одного глаза посматривала на танцующих между столиками, а уголком другого обещала мне, что ни в жизнь не забудет, чего стоят златые горы и реки, полные вина. Табачный дым и звон стекла образовывал веселье взрослых, которые приходили сюда, чтобы построить красивую картинку из рассыпанных детских кубиков, подобрав цвета и рисунки по своему разумению, если, конечно, удастся. Этим здесь и занимались. Фантазировали кто как мог. Подносы гнулись от бутылок. Во входную дверь стучали кулаками, ботинками и сапогами. Мы с Настей тоже должны были сложить свой веселый пейзаж, где, наверное, будет плакать ива, бежать голубая с чистой водой речки и где попозже золотая луна, возможно, поднимется над пахучим и мягким стогом.
— Нет, я пить не буду, — решительно сказала она.
Меня покорила ее застенчивость, чистым румянцем, вспыхнувшая на щеках.
— Правда, — повторила она. — Нельзя.
— Можно, немного можно, — попросил я. — Я-то хотел бы пропить сегодня весь свет.
— А мы в другой раз, — и взглянула на меня выжидая.
А что я говорил?! Вот на моих кубиках, нет, на наших, уже и появился кусок совместного лазурного неба, край белого облака, а под ним в удивительно свежей траве — ослепительно нежные ромашки, мягкие, светящиеся. Пока что не находились плакучая ива и прозрачная речка.
Яства здесь разносили официанты, облаченные во вдохновенную форму строптивых казаков тех самых времен, когда у вольной Аксиньи хватило широты испить до дна весь красный Дон. Безликие официанты в стандартных пиджаках и капроновых манишках уже не могли, очевидно, вызвать прилива творчества.
— Тогда что же? — спросил я Настю, когда возле меня застыли лампасы и скучно склонилась согнутая спина.
— Давайте мороженое, — предложила она, — правда.
Кажется, к этому заказу я прибавил бутылку сухого «Донского». И снова любовался Настей.
— А знаете, вы очень храбрая. Вы ведь бесстрашная, — сказал я ей. — Вы смелая.
— Это почему же? — спросила она, поглядывая на зал, дымя сигаретой.
— Работа ведь у вас опасная. Высоко. Мало ли что…
— А что еще делать, если никто не берет замуж? — засмеялась она, показав всю прелесть звездных зубов. — А в небе зато много мужчин с положением. Не работа, а базар!
— А курить, между прочим, вы не умеете, Настя.
— Не умею, — вдруг густо покраснела она. — От них глаза ест.
Теперь я разглядел, что ей верных двадцать пять и она необыкновенно женственна, такая мягкость была в каждом ее жесте. И я тут же отыскал, нет, это она подала мне кубик, на котором был краешек берега и пушистое облачко. И мне даже показалось, что я нашел длинную ветку ивы, когда вдруг в трогательную и ничем не запятнанную нашу с Настей картинку влезла физиономия самого Глеба Степанова. Да, это был он, а возле него барышня в черном, по всей видимости, найденная им тоже возле того рыбного магазина, таким неимоверно потерянным и даже неуместным здесь было ее лицо, неулыбавшееся, даже суровое. И возле них застыл красавец брюнет в удивительно белом, чистом и ладно сидящем и, наверное, шерстяном костюме от лучшего портного. Они только что вошли и стояли у двери, высматривая свободный столик. Потом прошли недалеко от нас. Барышня семенила ногами, словно у нее не разгибались колени, и по всей фигуре, хотя она и была сложена совсем неплохо, почему-то каким-то образом разливалась тяжесть. Меня поразил несуразно высокий лоб. А платье на ней, оказывается, было вечернее, кружевное. Они сели, и тут Глеб Степанов увидел меня. Я быстро накрыл салфеткой наш с Настей пейзаж, потому что Степанов уже поднял своего товарища и шел к нам, раскинув руки, как будто увидел родного отца. К счастью, затылок, шея и спина барышни остались на месте и даже не повернулись в нашу сторону, не удостоили нас вниманием.
