Элигий Ставский - Камыши
— Ну и что? — спросил я.
— Я, Витя, выдувал стекло и носил в руках стекло. А стекло, сам понимаешь, требует деликатности. Нежности требует.
— Ну и при чем здесь это?
— Не понимаешь? А то, что когда работаешь со стеклом, сам становишься мягким, все тело чуткое. Лишнее движение нельзя. И когда дуешь стекло и когда несешь. Его ведь как дуешь?.. — Он поставил кулаки перед лицом, словно хотел показать, как это делается. — И возле печи жарко. А руки-то были заняты. Вот я и нагибал голову и вытирался рукавом от сих пор до самого плеча. В привычку вошло. Ну, понял?.. Не на войне, Витя, солдатами получаются, а раньше. Мое, конечно, мнение. Война, по-моему, человека разучает… Да ты ведь сам, наверное, это понимаешь… — Костя взглянул на меня осторожно, даже робко.
— Слушай, Костя, давай прямо. Скажи, а не грош цена всей этой моей писанине? Всей вообще нашей писанине? Тебе не кажется, что мы пишем одно, а жизнь — это совсем другое?..
Он вздохнул:
— Ну куда ты меня заводишь, Витя? Что я могу тебе сказать?
— Тебе эта наша литературная писанина нужна? Вот скажи: тебе она помогает жить?
— Я понимаю тебя. — Он опять вздохнул. — Конечно, это правда, Витя, что чаще журнал «Иностранная литература» почитываем. Да нет, — улыбнулся он и подтянул брюки. — Ну что ты меня допрашиваешь? Сам ведь лучше меня знаешь, что читаем, чего ждем.
— Нет, брось, — остановил я его. — Начали, так давай.
Он опять стал виноватым, постаревшим. Пожал плечами, словно извинялся.
— Ну это правда, что серости много, — сказал негромко. — Мы в жизни, Витя, богаче думаем, острее, сомневаемся чаще, чем принято считать. Ну, как это тебе сказать?.. Ну, одним словом, если не обидишься, вроде бы жизнь дальше ушла, чем она в книжках. А книжки иногда даже назад тянут. Но это, Витя, совсем не значит, что…
Я засмеялся:
— Ладно, давай без «но». Видно, Костя, профессия эта моя ошибочная. На жизнь можно зарабатывать и легче. Я вот к какому пришел выводу. Ну куда я поеду? Зачем? Я ведь его и не помню толком, а он — меня.
Я встал.
Раками торговали в кустах. Не каждый заметит. Их продавали, боязливо посматривая по сторонам, неопрятно одетые женщины. На рубль — десяток, если раки крупные. Но я давно знал, что вкуснее средние, нестарые. И средние к тому же шли на рубль — пятнадцать. Я переложил одну кучку из тряпки в газету. Они были теплые и пахли укропом и петрушкой. Вот это торговля и понимание что к чему! И я бы купил еще, но тут женщины разбежались, увидев милиционера. Они посыпались вниз, проскальзывая сквозь кусты, хотя я мог бы закупить всю партию оптом и подписать договор на следующие дни и даже открыть филиал в Ленинграде, где-нибудь на Кировских островах, что было совсем просто, имея знакомую стюардессу. Вот у дезертира было бы дело!
На нашем столе уже гремел, отливая золотом, целый оркестр кружек. И само собой, мне пришлось улыбнуться двум Костиным сослуживцам, один из которых был кандидатом и, должно быть, не случайно имел новенькую соломенную рисовую шляпу, а другой пока что был кандидатом в кандидаты и все еще ходил без головного убора, плоский живот задрапировывал бордовой трикотажной бабочкой, а в левой руке, как холодное оружие, держал свернутую трубкой «Литературную газету». И нам бы тихонько заняться раками, но я и тут не упал перед Костей в грязь липом, не позволил себе этого. Человек — лошадь, а характер — всадник. Я заявил им всем, что какая у них наука, такое, наверное, у них и морс. Правда, взглянув на часы, я спохватился и совершенно искренне добавил, что и бог с ним, с морем, в наш-то атомный век.
Все тут перемешалось: их кружки, моя кружка, их стулья, мой стул. Поднялся шум, хотя я давно молчал.
— Так что, по-вашему, это ученые виноваты? Константин Федорович, кто это? Почему нас оскорбляют?! Послушайте, и Аральское море тоже съели ученые?.. Да плюнь ты, Леня, не порть нервы. Что он в этом понимает?.. Не поймет, Леня. После него — хоть потоп… Нет, простите, или вы, может быть, не специалист?.. Какой он специалист, Леня? Вот тут в газете какой-то кретин — вы читали, Константин Федорович? — тоже написал, что это мы во всем виноваты… Неужели вы не понимаете, что это проблема века, издержки века? Да, да, человек и природа — это проблема нашего века, и, если хотите, самая социальная проблема, с которой, уверен, мы справимся… Да что ты, Леня, он теоретик-потребитель, бабочка-однодневка. Какая удача, что он открыл нам глаза! Вот теперь рыбы будет навалом. Ура!
Я увидел на лице Кости натянутую улыбку и, чтобы выручить его, как мне казалось, поднял кружку и предложил:
— За Азовское море! За вашу науку!
Они загалдели с такой силой, что за соседними столиками поднялась тревога. А глаза Кости по-прежнему отвергали меня. Я отозвал его в сторону.
— Видишь ли, Костя, я в этом разговоре, наверное, в самом деле не ко двору. А мне, понимаешь, как раз надо уйти на часок. Я приеду домой…
Он взглянул на меня и пожал плечами:
— Конечно. Если тебе надо, конечно…
Миновав парк, я очутился на улице, по которой шли троллейбусы, увидел стеклянный киоск с цветами и на всякий случай купил несколько чайных роз, совсем свежих. Потом узнал, где находится рыбный магазин в центре, и пошел туда.
Я должен был извиниться перед Настей, если она, пусть даже из любопытства или от скуки, придет на это свидание. Ну, девочкой, конечно, она не была, но и примочкой для выведения синяков не была тоже. К тому же и синяки у меня были совсем не на теле. А самое главное, она-то при чем здесь, если мы с Костей не нашли друг друга? И безусловно, самый лучший для меня вариант — если она пошутила и ее там нет. Тогда у нас не будет осадка от неловкости, которая неизбежна.
Я попытался разглядывать улицу.
До чего же этот Ростов был сам по себе! Желто-розовый сумрак постепенно впитывался в камни, и город, казалось, куда-то поплыл. Толпа уже стала пестрой по цвету, уже приоделась и охотно посматривала по сторонам. Вывеска «Столовая» уже казалась пресной и лишней, куда-то подевались грузовики, и у меня очень скоро, не успел я отшагать квартала, возле телефонных будок были изъяты все двухкопеечные монеты. Меня подивило: сколько красивых женщин! И не платьями, а лицами, фигурой, походкой.
Сама степенность, плавность, в движениях покой. Откуда? Можно было подумать, что их руки никогда не знали тяжелых сумок, стиральных порошков и кастрюль, что их кожа не соприкасалась с машинным маслом, железом или бумажной пылью, что их губы не ощущали на себе табачного дыма или винного перегара, да и вообще они по всему были далеки от самих себя, от утренних, которым надо было вставать, спросонья прихлопнув будильник, нестись на кухню, ломая спички, побыстрей зажигать конфорки, пробиваться локтями в трамвай, выдергивать себя из него, бежать к дверям учреждений или к проходной, а потом нестись в магазин, и еще туда и туда-то, и отсчитывать каждый день до получки. Откуда такая великая сила жизни, такой могучий заряд будущего? Да, действительно, сколько красавиц и по-настоящему крепких, здоровых женщин, наделенных природой всем, чтобы выстоять и по утрам, и днем, и вечером, и ночью. Может быть, тут замешаны воздух и солнце южной земли? Не знаю. Но куда там зябким и шустрым ленинградкам, куда там самоуверенным и суетливым москвичкам до неторопливых, осанистых и кровь с молоком ростовчанок.
Сгущаясь, сумерки стали фиолетовыми, а дома словно сгрудились. Пожалуй, город становился уютнее. Да, именно уютнее. Но воздуха не прибавилось. Напротив, стало совсем ясно, что ждать свежей струйки неоткуда.
Я нашел знаменитый рыбный магазин и, чтобы очистить свою совесть, даже заглянул внутрь его, насытившись тошновато скользким запахом сразу многих океанов. Насти нигде не было. Еще раз проверив, нет ли поблизости другого подобного и тоже высохшего аквариума, я всего минут пять потолкался на углу и тут-то вдруг понял коварство уставшей от поклонников стюардессы, которая, оказывается, отпустила мне все грехи заранее: «Ничего, у рыбного магазина не соскучитесь». Надо признать, она посмеялась надо мной остроумно и зло. Место это было — облюбованный уголок для знакомств. Пятачок, где собирались те, кто был не прочь вдвоем убить вечер, а потом мирно разойтись, ничего не требуя, не выказывая обиды и ни на что не посягая. Вытащив сигарету и скользнув по лицам, я тут же поймал несколько полусмущенных, робко взглянувших на меня предложений, одетых чистенько, но, пожалуй, не в меру подкрасивших свои около тридцати: «Может быть, мы пойдем куда-нибудь, где весело, а потом посмотрим?.. Или побродим где-нибудь у Дона…» Этого мне только и не хватало.
Я понял, что могу мотать отсюда на все четыре стороны. Посмотрел вокруг, силясь вспомнить номер троллейбуса, который довез нас с Костей до театра, до того сада, как вдруг прямо возле меня остановилась машина. Из опущенного окошка доносилась негромкая музыка и зеленовато светились кружочки всех приборов.
