Иосиф Герасимов - Скачка
Он встал, прошелся вдоль длинного стола, словно разминаясь. Светлана наблюдала за ним и думала: конечно же, Потеряев не так прост, как может с первого взгляда показаться, это он перед ней сейчас такой открытый — душа нараспашку, но для того, чтобы проделать все то, о чем он рассказал, и впрямь нужна далеко не ординарная изворотливость. А может быть, не один он сейчас такой, может быть, вообще ныне директора заводов, если хотят чего-то добиться, ищут свои изощренные пути, как ищут их в той же науке,— ей ли это не знать... Но она приехала сюда ради Антона, и надо спрашивать о нем, она и спросила:
— А ты-то сам как считаешь: Антон эти двадцать тысяч взял?
Потеряев шагнул к ней, остановился напротив, ухватившись двумя руками за спинку стула, и ей показалось — дерево хрустнет под его крепкими пальцами. Ей невольно пришлось задрать вверх голову, чтобы увидеть его темные глаза, смотрящие строго.
— Не знаю,— твердо сказал он.
И это прозвучало хлестко, как удар. Сразу же она ощутила тошноту: так неожиданны были его слова, и ей понадобилось какое-то время, чтобы набрать воздуха и растерянно спросить:
— Это как... не знаешь?
Хотя она уже понимала: Потеряев допускает возможность, что Антон мог соблазниться деньгами.
— Ты считаешь...— проговорила она.
Но он перебил:
— Видишь ли, Светлана Петровна, я хочу, чтобы ты правильно поняла... Я сказал: «Не знаю». Это значит — ничего не могу с полной уверенностью утверждать. Я Антона не разгадал. Всего человека вообще, наверное, никогда не разгадаешь. Но в тех, с кем я работаю, хоть главное понять стремлюсь. А Антон... Я его не понял. И зачем ко мне пришел — не понял. И почему они с Трубицыным друг друга невзлюбили. Да тут много «почему»...
— Что еще? — спросила она, чувствуя: сейчас Потеряев может сказать нечто такое, что окончательно бросит тень на Антона.
— Круглова Вера Федоровна...— сказал Потеряев.— Ведь я ее знаю... Она женщина-мученица. ОНА ЛГАТЬ НЕ СТАНЕТ.
И в этих словах его прозвучала такая неожиданная горечь, что Светлана поняла: Потеряев и в самом деле был бы рад ее хоть как-то утешить, да не может. Что уж тут поделаешь?
4
Отец заперся у себя в комнате, и она не решилась зайти к нему; дома сидеть не хотелось, она быстро переоделась, выскочила на улицу, пошла плиточным тротуаром. На ней был синий пиджачок из тонкой кожи и вельветовые брюки, все-таки. вечерело, и на воле сделалось прохладней. Она сама не заметила, как вышла к Третьяковскому обрыву. Здесь возле Думного камня собралось немало народу, стояли парами, в обнимку, или сидели на скамьях, на самом камне. Светлана прошла к парапету и, облокотившись на него, засмотрелась на открывшийся простор. Внизу горела расплавленной медью река, справа и слева она уходила за густые ветлы и потом вновь возникала, но уже иная, с синим отливом, словно огонь за этими ветлами остужался, а там, где она полыхала, вырастал прозрачный золотистый отсвет, он уходил вверх, в туман, и вся даль была укрыта этим розовым туманом, только на горизонте обозначался разрыв, в котором густо пылал солнечный диск. Светлана знала — это все ненадолго: солнце падет — и быстро поменяются краски, не будут такими яркими, а туман сделается гуще, и она смотрела жадно в этот странный мир, отдающий первозданной дикостью творенья, из которого веяло густыми медовыми запахами.
Она не услышала за спиной шагов, только почувствовала прикосновение к плечу, и сразу же вкрадчивый голос проговорил:
— Светлана Петровна?.. Вот уж не ждал.
Она выпрямилась, оглянулась и увидела Владлена Трубицына в синем спортивном костюме фирмы «Adidas», в таких же синих кроссовках с тремя полосками. Он держал в руках большую спортивную сумку, из которой торчали рукоятки двух теннисных ракеток. Трубицын улыбался, он был свеж лицом, с хорошим, мягким загаром, с вмятиной на подбородке.
Он протягивал ей руку, и Светлана невольно протянула свою, он тут же склонился и поцеловал ее. Она знала — на них смотрят многие из тех, кто собрался у камня, но его, видимо, это не смущало.
— Рад вас видеть, рад,— проговорил он.— А я с корта... У нас вот тут рядом корты хорошие построили.
Она сразу же вспомнила, как он учил их, девчонок, играть в теннис, из нее так и не вышло хорошего игрока, а он, видно, не изменил своему увлечению.
— Выдался свободный часок, прибежал.
Она знала — бежать ему было недалеко, потому что от Думного камня до особнячка, где по старой традиции жили все председатели Третьяковского исполкома, рукой подать: вон видна каменная ограда, а за ней зеленая крыша.
— Не составите компанию? — спросил Трубицын.
— Ну, что же,— ответила она.
Он легко взял ее за локоть и повел в сторону своего дома.
— Признаться, уже наслышан о вашем приезде,— сказал он негромко. Был голос у него мягкий, чуть басовитый, он словно бы не звучал рядом, а вползал, достигая слуха, как это бывает, если играет за стеной соседа приятная музыка — вроде и прислушиваться не хочешь, а она заставляет.— Вот, говорят, вы и к Антону летали.
— Летала,— ответила она, понимая, что в его утверждении содержится вопрос, как, мол, там Антон.
Они дошли до каменной ограды, остановились подле высоких деревянных ворот, окрашенных в зеленое, в них была калитка, он отворил ее своим ключом, сказал:
— Заходите. Минут сорок у меня есть... Поболтаем.
Она вошла во двор, огляделась с любопытством — никогда здесь не бывала, вот ведь и от дома Найдиных недалеко, а это место даже для коренных жителей словно бы запретное. Говорят, этот старый особняк был прежде поповский, зады двора его упирались в церковную ограду.
Трубицын открыл двери, сразу же крикнул:
— Люся, у нас гость! — и пропустил Светлану вперед.
Она вошла в полутемную комнату, довольно тесно заставленную золотистой мебелью, она узнала югославский гарнитур, бывший совсем недавно в моде, но оглядеться как следует не успела.
— Мы пройдем ко мне в кабинет,— сказал Трубицын.
Едва Светлана опустилась в кресло, как почти бесшумно вошла Люся, поставила поднос с кофейником, чашками и вазочкой печенья.
— Вы, Светочка, сами управитесь,— ласково пропела она и тут же вышла.
Пока Светлана наливала кофе Трубицыну и себе, все время ощущала, как он ее разглядывает, и это настораживало. Но стоило ей поднять глаза, взять чашку, чтобы сделать глоток, как он расплылся в улыбке, и у нее мелькнуло: а он, наверное, нравится женщинам, он и ей и ее подружкам когда-то нравился, сам ведь знает об этом прекрасно.
— Мне очень хочется,— сказал он,— чтобы у вас рассеялось недоброжелательство ко мне.
— А откуда вы взяли, что у меня оно есть?
— Чувствую, Светлана Петровна, очень хорошо чувствую.
Его шоколадные глаза смотрели насмешливо, но эта насмешка была не настолько явной, чтобы обидеть человека, а какой-то умудренной, что ли, даже нечто загадочно обещающей. Она мысленно улыбнулась, подумала: «Ну, это уж мы проходили». И ей сразу же стало легче, потому что сообразила — понимает его, а когда понимаешь, то вести разговор проще, любую недомолвку можно заполнить догадкой и почти при этом не ошибиться. Сейчас она ощущала: Трубицын насторожен, он не знает, что сказал ей Антон при свидании, не задел ли как-нибудь его... Вот это, пожалуй, более всего сейчас интересует Владлена Федоровича.
— Понятно,— сказала она и тут же решила вывести разговор напрямую: — Наверное, вам любопытно, как Антон?
Он сразу же оценил ее прямоту, едва заметно кивнул :
— И это, конечно же, и это...
— Колония, как вы догадываетесь, не место, где люди счастливы,— сказала она и сама почувствовала: слишком уж резко взяла, не надо бы так.
— Догадываюсь,— кивнул он.
— Ну, а для вас, Владлен Федорович,— сказала она, уже не в силах остановиться,— он добрых слов не нашел.
Он отпил из своей чашки небольшой глоток, вздохнул, показывая этим, что огорчен, снова сделал глоток.
— Что же,— сказал он.— Так вот вышло, Светлана Петровна... Так вышло... Я ведь Антона хорошо встретил. Думал, мы подружимся. Да к этому и шло. Однако же не получилось. Не моя вина...
— Его?
— Ну-у,— сложив губы трубочкой, протянул он, словно бы в задумчивости.— Я бы и этого не сказал. Просто разность взглядов обнаружилась. Антон-то ведь к нам как бы с неба свалился. То есть, я хочу сказать, он был оторван от земной, повседневной реальности. Я это потом понял... Понял, что когда человек долгое время живет в море, он многих наших перемен не ощущает, и ему мнится, что реальная жизнь такова, какой должна быть по всяким описаниям или, скажем, на экране.— Он хмыкнул, голос его набрал силу.— Вы понимаете, Светлана Петровна, я с некоторых пор очень ясно вижу — у нас два идеала существует. Один создан теоретически, и ему приписывают добродетели, какие должны быть в наш век. Эдакий гомункулус, выведенный в лабораториях алхимиков-моралистов. А вот сам народ, в повседневности, создает идеал другой. И ныне такой идеал — хозяйственный мужик, который не языком треплет, а дело делает... Мне с вами, Светлана Петровна, кривить нечего. Мы живем в такое время, когда многие ценности, которые нам в башку вбивали, обесценены, и обесценили их мы же сами, празднуя всякие юбилеи, толкая красивые речи, а дело у нас сорняками зарастает. Ну, Антон на того самого гомункулуса молился. Все хотел, чтобы было как в школьной хрестоматии. А быть так не могло... и не может. И если ты взялся за дело, то должен понимать его реальность. Я ему это пытался вдолбить, а он решил: человек я нечистый, бес, и со мной лучше дел не иметь. Отсюда все и пошло.
