Михаил Булгаков - «Мой бедный, бедный мастер…»

– Батюшки, одиннадцать, – закричал он, – а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где у вас телефон?..

Один из санитаров тотчас загородил его спиной, но врач приказал:

– Пропустите к телефону.

И Иван уцепился за трубку и вытаращил глаза на блестящие чаш ки звонков. В это время женщина тихо спросила Рюхина:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

– Родные в Москве есть?

– Нету.

– Член профсоюза?

Рюхин кивнул. Женщина записала.

– Дайте Кремль, – сказал вдруг Иван в трубку, в комнате воцари лось молчание. – Кремль? Передайте в Совнарком, чтобы послали сейчас же отряд на мотоциклетках в психиатрическую лечебницу… Говорит Бездомный… Инженера ловить, который Москву погубит… Дура. Дура! – вскричал Иван и грохнул трубкой. – Вредительница! – и с трубки соскочил рупор.

Санитар тотчас повесил трубку на крюк и загородил телефон.

– Не надо браниться в телефон! – заметил врач.

– Ну-ка, пустите-ка меня, – попросил Иван и стал искать выхода, но выход как сквозь землю провалился.

– Ну, помилуйте, – заметил врач, – куда вам сейчас идти. Поздно, вы не одеты. Я настойчиво советую вам переночевать в лечебнице, а уж днем будет видно.

– Пропустите меня, – сказал Иван глухо и грозно.

– Один вопрос: как вы узнали, что инженер убил?

– Он про постное масло знал заранее, что Аннушка его разо льет! – вскрикнул Иван тоскливо. – Он с Пилатом Понтийским лич но разговаривал… Пустите…

– Помилуйте, куда вы пойдете!

– Мерзавцы, – вдруг взвыл Иван, и перед женщиной засверкала никелированная коробка и склянки, выскочившие из выдвижного ящика.

– Ах, так, ах, так… – забормотал Иван. – Это, стало быть, нор мального человека силой задерживать в сумасшедшем доме. Гоп! – И тут Иван, сбросив Пантелееве пальто, вдруг головой вперед бро сился в окно, прикрытое наглухо белой шторой. Коварная сеть за шторой без всякого вреда для Ивана спружинила и мягко бросила поэта назад – и прямо в руки санитаров. И в эту минуту в руках у док тора оказался шприц. Рюхин застыл на месте.

– Ага, – прохрипел Иван, – вот какие шторочки завели в до миках, ага… – Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел, что оно по крылось потом, а глаза помутнели, – понимаем! Помогите! Помо гите!

Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров иска зились и побагровели.

– Ад-ну… адну минуту, голову, голову… – забормотал врач, и то ненькая иголочка впилась в кожу поэта, – вот и все, вот и все… – и он выхватил иглу, – можно отпустить.

Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.

– Разбойники! – прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся ку да-то в сторону, еще прокричал: – И был час девятый!.. – но вдруг сел на кушетку… – Какая же ты сволочь, – обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и про рочески грозно сказал:

– Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Хри стова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но… но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.

Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но незем ной красоты.

– И увижу се в огне пожаров, в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному кольцу… – тут он сладко и зябко передернул плечами, зевнул… и заговорил мягко и нежно:

– Березки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Коло кола звонят, хорошо, тихо…

Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стеганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль востор женно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пе ние, стихи…

– Ложитесь, ложитесь, – услышал Иван голос приятный и не грозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжелый бас инженера и тоже сказал «ложитесь», но тотчас же потух.

Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щеку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.

– Доктор… это что же, он, стало быть, болен? – спросил Рюхин тихо, смятенно.

– И очень серьезно, – ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…

– Какая же это болезнь у него?

– Мания фурибунда, – ответил доктор и добавил: – По-видимому.

– Это что такое? – спросил Рюхин и побледнел.

– Яростная мания, – пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.

– Это, что ж, неизлечимо?

– Нет, думаю, излечимо.

– И он останется здесь?

– Конечно.

Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе:

– Скажите, доктор, что это он все инженера ловит и поминает! Видел он какого-нибудь инженера?

Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:

– Не знаю.

Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поежился и добавил:

– Кто его знает, может быть, и видел какого-нибудь инженера, который поразил его воображение…

И тут поэт и врач расстались.

Рюхин вышел в волшебный сад с каменного крыльца дома скорби и ужаса. Потом долго мучился. Все никак не мог попасть в трамвай. Нервы у него заиграли. Он злился, чувствовал себя несчастным, хо тел выпить. Трамваи пролетали переполненные. Задыхающиеся лю ди висели, уцепившись за поручни. И лишь в начале второго Рюхин совсем больным неврастеником приехал в «Шалаш». И тот был пуст. На веранде сидели только двое. Толстый и нехороший, в белых брю ках и желтом поясе, по которому вилась золотая цепочка от часов, и женщина. Толстый пил рюмочкой водку, а женщина ела шницель. Сад молчал, и ад молчал.

Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше темной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе…

ПОЛЕТ ВОЛАН ДА

– Об чем волынка, граждане? – спросил Бегемот и для официальнос ти в слове «граждане» сделал ударение на «да». – Куда это вы скакаете?

– Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты.

Свист.

…и стая галок поднялась и улетела.

– Это свистнуто, – снисходительно заметил Фагот, – не спорю, свистнуто! Но, откровенно говоря, свистнуто неважно.

– Я не музыкант, – отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.

– Эх, ваше здоровье! – пронзительным тенором обратился Фа гот к Воланду. – Дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.

– Вы не возражаете? – вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.

– Нет, нет, – счастливо вскричала Маргарита, – пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!

– Вам посвящается, – сказал галантный Фагот и предпринял не которые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из паль цев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне по казалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.

Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку, а в мутной пене плывут эскадронные лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.

– Нет, не то, – со вздохом сказал Фагот, осматривая пальцы, – не в голосе я сегодня.

– А вот это уже и лишнее, – сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы течет кровь.

– Виноват, мастер, я здесь ни при чем. Это он головой стукнулся об мотоциклетку.

– Ах, ах, бедняжка, ах, – явно лицемерно заговорил весельчак Бегемот, наклоняясь к павшему, – уж не осталась бы супруга вдовою из-за твоего свиста.

– Ну-с, едем!

Нежным голосом завел Фагот… «черные скалы мой покой…».

– Ты встретишь там Шуберта и светлые утра.

КОНСУЛЬТАНТ С КОПЫТОМ

На закате двое вышли на Патриаршие пруды. Первый был лет трид цати, второй – двадцати четырех. Первый был в пенсне, лысова тый, гладко выбритый, глаза живые, одет в гимнастерку, защитные штаны и сапоги. Ножки тоненькие, но с брюшком.

Второй в кепке, блузе, носящей идиотское название «толстовка», в зеленой гаврилке и дешевеньком сером костюме. Парусиновые ту фли. Особая примета: над правой бровью грандиозный прыщ.

Свидетели? То-то, что свидетелей не было, за исключением одно го: домработницы Анны Семеновой, служащей у гражданки КлюхПелиенко. Впоследствии на допросе означенная Семенова Анна по казала, что: а) у Клюх-Пелиенко она служит третий год, б) Клюх – ведьма… Семенова собиралась подавать в народный суд за то, что та (Клюх) ее (Семенову) обозвала «экспортной дурой», желая этим ска зать, что она (Семенова) не простая дура, а исключительная. Что в профсоюз она платит аккуратно, что на Патриарших прудах она оказалась по приказанию Клюх, чтобы прогулять сына Клюх Вову. Что Вова золотушен, что Вова идиот (экспортный). Велено водить Вову на Патриаршие пруды.