Виктор Ревунов - Холмы России
Не с жуткого ли горя или беды на такое пошел, что и жизнь-то свою отверг?
«Одна дорога, а две загадки», — подумал Стройков, и вдруг как что пронзило его.
Он не знал еще ничего, но эта дорога словно свела в одно — смерть отца Мити и убийство Желавина.
Стройков устал, хмель разморил его, но сейчас все как смыло с него.
Одна догадка поразила.
Он повернул коня и быстро поехал назад к хутору.
Стройков остановил коня возле избы Фени, под тенью липы в проулке.
Дверь на крыльце раскрыта. Дома хозяйка.
Феня пришла с молотилки пообедать.
Пообедала и убирала со стола, когда вошел Стройкой.
— Наведаться решил к тебе, — сказал он и перед чистым полом поглядел на свои запыленные сапоги.
— Милости просим, — сказала Феня, бледная: на хуторе уже знали о страшной находке под мхом.
«Что это принесло его?»
— Обедать будете?
— Спасибо.
— А то налью.
— Раз настаиваешь, налей.
Она налила ему в тарелку свекольника с лучком, поджаренным на сале, и, когда ставила тарелку на стол, Стройкова близко обдало жарком потным.
Он съел щи. Ложкой размесил на дне чашки кусочки сала, сольцой посыпал и это живо проглотил с оставшейся коркой хлеба.
— Вот и славно! А то со вчерашнего дня без горячего.
— Так и заболеть можно, — спокойно заметила Феня.
В избе прохладно. От сквозняка раздуваются занавески на окнах, дурманит сном близкий шум леса.
— Разреши поговорить с тобой.
Феня присела к столу на край скамейки. Стройков напротив сидел, распечатывал новую пачку с папиросами.
— Слышала? — спросил он.
— Да.
— А что люди говорят?
— Разное.
— А что все-таки?
— Да что мне до того, что говорят?..
— А что ты думаешь?
— Что думать? Страшное случилось.
— А не задумывалась ли ты, с чего Федор Григорьевич такую смерть принял?
— Так это и вы знаете. Пьян был. По пьянке и замерз.
— Как замерз-то. В обнимку с березой… Такую казнь выстрадал. С чего бы это?
— Кто ее знает? Что пьяному в голову не взбредет? — ответила Феня, чувствуя, как приближалась неведомая какая-то беда.
— Может, что говорил он или сама что заметила перед этим?
— Ничего он не говорил… А зачем вам это?
— Скажу и зачем. Сперва давай поговорим по душам.
— Вы своей-то душой человека невинного не трогайте.
— Какого человека?
— А чего тогда прискочили?
— Да ведь два человека-то.
— Кто еще? Может, я?.. Может, я его стукнула, что больно ухаживал за мной ваш Желавин?
Рука Стройкова с папироской так и дрогнула.
— Ухаживал Желавин? — удивился он. — Не знал про это.
— Убили его, жалеть надо. А я и про убитого скажу. Подлый он был. Подлый! Грозил с Митей что-нибудь сделать, со мною повольничать.
Для Стройкова это было неожиданностью. Как близко и просто все! Час назад он был в отчаянии, что тогда момент проглядел. А сейчас этот разговор возвращал ему из прошлого этот момент. Теперь не проглядеть бы.
«Не спеши, не торопись», — успокаивал он себя и думал, что нельзя и медлить в разговоре с Феней, которая в горячке своей, как блеском мгновенным, осветила знаки этой истории.
— А ты Дмитрию своему говорила про ухаживания Желавина и про угрозы его?
Вот он, этот момент: сейчас одно слово могло все решить. Только скажет: «Да».
Стройков это и ждал: Митя убил, а отец его в безумии такого ужаса кончил с собой. Конечно, это не все, чтоб вину и правду доказать, это только версия.
— Нет, — сказала Феня. — Убил бы Митя его. Боялась. А Желавину сказала: «Если ты над Митей свою подлость исполнишь, возьму топор и убью, прямо на людях, среди бела дня, топором зарублю».
— Каким топором?
— Обыкновенным. Вон на дровах валяется.
— А топор этот новый или старый у вас?
Феня еще сильнее, с щемящей тоской почувствовала, что сама не заметила, как открыла дорогу беде.
— Не все ли равно, какой топор.
— Новый или старый? — повторил свой вопрос Стройков.
— Новый…
— А старый где?
Феня поднялась и как-то пошатнулась, задев за скамейку, которая со стуком упала на пол.
— Не убивал Митя, и Федор Григорьевич не убивал. Что вы!
— Не говорю я про это. Что ты вперед забегаешь? Про топор скажи. Садись.
Она поставила к столу упавшую скамейку и села.
— Был топор. Пропал или потеряли где, не знаю. Новый Митя из лавки принес. А Федор Григорьевич топорище сделал. Вот и все!.. Разговорились мы тут, а мне на работу пора, — сказала Феня. — На молотилке стою. Только подавай. Языком барабанить некогда.
— Не задерживаю, — сказал Стройков.
— Только вы Митю и Федора Григорьевича не примешивайте к этой истории.
— Зря не примешаем, — успокоил ее Стройков и подумал: «Какая ниточка потянулась».
Во дворе он остановился перед поленницей, где лежал топор. Поднял его. Пальцем провел по затупевшему лезвию.
— Новый?
— Да.
— А старый так и пропал?
— Я же сказала, не знаю. Вот пристали…
Глаза Стройкова построжали, ноздри дрогнули с гневом.
— Еще и не так пристают. Человека убили, председателя. Ты понимаешь?
— Не наше это дело.
Стройков хотел вскочить на коня, по нога сорвалась со стремени.
— Так пусть и убивают, так, что ли? Говори, да не заговаривайся. Прощай пока!
Не успел Стройков уехать с хутора, как пошли разговоры в том самом направлении, которое своим посещением Фени указал Стройков: Митю и отца его Федора Григорьевича в убийстве подозревают.
Разгадались вдруг сразу и запои Мити и смерть Федора Григорьевича — не зря так плохо он кончил.
Говорили, что Митя убил, а Федор Григорьевич знал и не выдержал — с горя обнялся с мерзлой березой.
Другие, наоборот, говорили, что Федор Григорьевич убил Желавина, а Митя потому-то и пил, что знал об этом и мучился.
Были и такие: не верили, что Митя и отец его могли пойти на такое, но доказать это ничем не могли, лишь была вера сердца.
Да и за что им убивать Желавина? Что не поделили-то? Митя завмагом работал и подчинялся своим районным властям. А Федор Григорьевич плотник, он и вовсе редко бывал дома — работал на стороне. Правда, Желавии хотел привязать его к колхозу. Но разве привяжешь, когда отовсюду просили и приказывали что-либо срочно сделать и даже приезжали за ним? Золотыми были худощавые и жилистые руки его.
Но был и такой слушок, который кое-что разъяснял сомневающимся: вся кровь из-за Фени, за ней Желавин хотел потаскаться. А Митя и Федор Григорьевич расправились: показали, как за чужими бабами бегать.
Это были, так сказать, главные корни всех разговоров, от которых расходились более мелкие, даже совсем едва заметные, что и Феня причастна к этой истории, потому-то и терпела такую жизнь с Митей, и сейчас из страха терпит.
Все ждали, что будут к празднику новости, еще что-то откроется.
А праздники приближались.
В самый канун во Всходы приехала на похороны жена Желавина — Серафима.
Она тогда, как пропал ее муж, не вернулся из Щекина, ждала его день, другой, и третий день ждала, и четвертый. А потом схватила дочку, чемоданчик с пожитками и ушла с хутора.
Лишь раз оглянулась она на далекие избы с медью солнца в окнах.
— Будьте прокляты! Пропадите все!..
Уехала в Москву, и там за дворницкую работу дали ей комнатушку.
Маленькая, худенькая, с желтым, больным лицом в рябинках, в простеньком платьице, пропахшем за дорогу вновь вернувшимся горем, в парусиновых ботинках, с поистершейся сумочкой на руке, жалкая и какая-то приниженная, шла она за громоздким, кое-как обструганным гробом.
Поплакала над могилой. Последний раз взглянула на сиротливый бугорок земли на краю кладбища с покривившимися крестами, которые, как руки в размахе, кого-то ждали в свои объятия.
«Куда… куда пошли?» — чудились крики крестов, остающихся в зарослях бузины, верб и колосистой травы вдали от изб, куда с тенями наступающего вечера прокрадывались тревоги и страхи — не от могил, а от темных глубин лесов, где скрывались дороги.
На десять рублей, которые Серафима достала из своей сумочки, — больше-то и не было, оставалось лишь на обратную дорогу, — устроила поминки в доме Стройкова.
Дом на окраине Всходов на бугре, над дорогой, окнами на Угру, за которой сочный свет лугов размыт большаком в седом песке, в бессмертниках, в рябинниках и чернобыльнике по обочинам.
На похоронах народу было немного, а по пути с кладбища все как-то незаметно разошлись, так что поминать Желавина остались Стройков с женой да Серафима.
Жена Стройкова — Глафира, с черными гладкими волосами, свитыми в косу, румяная и свежая, как яблоко, наскоро приготовила закусить. Была недовольна не тем, что чужое горе в ее избе, — она жалела эту женщину и сочувствовала ей, была недовольна тем, что мужу ее по службе надо было ввязываться в эту страшную историю.
