Валерий Дашевский - Чистая вода

Но чтобы дать ему совет по части гигиены, мне понадобилось бы ехать в трест, — из окна я увидел, как машина аварийной службы развернулась и, переваливаясь, словно тучная старуха при ходьбе, покатила со двора.

Я знал, что наш разговор не окончен. И он был продолжен после перерыва, когда я занял свое — к тому времени я имел все основания считать его своим, — место в дверях кабинета Пахомова, комкая шапку в руках.

— Значит, вы это серьезно, — сказал я. — В быткомбинат. Мне.

— Ты должен знать устройство котельных, — ответил Пахомов.

— Котельных. Свою котельную я знаю, как собственный карман.

— Погоди, сядь.

— Нечего мне садиться! Я инженер, а не администратор. Следить за насосами и ездить на склад может человек с образованием техникума. Мне на этой станции нечего делать.

— Ты пока не инженер. У тебя только диплом инженера.

— Это одно и то же.

— Не совсем. Инженером станешь, когда у тебя будет практика.

— Так дайте мне ее! При чем тут быткомбинат? Практику, по-вашему, в быткомбинате проходят?

— Да. В быткомбинате тоже. Экзамен сдашь десятого марта. Принимать буду сам. Потом решим, что с тобой делать, — сказал Пахомов.

И я ответил:

— Ладно. Говорите, десятого? Будь по-вашему, я сдам вам экзамен. И в быткомбинат похожу. По после можете себя не утруждать. Я сам разберусь, что с собой делать.

Вот так я вторично оказался в институте, пожал множество рук, повторил множество раз, где и кем я работаю и во сколько государство оценивает мои труды, дал множество советов по поводу предстоящего распределения, ожидавшегося со дня на день — «Рама, не валяй дурака, послезавтра я должен ответить, еду я туда или нет!» — и в конце концов добрался до кафедры электротехники, в задней комнате которой старший преподаватель, кандидат технических наук Леонид Яковлевич Монастыренко сокрушенно покачал головой.

— Четыре консультации, дружок. Самое большее, пять. Первая завтра в шесть тридцать. Учебник у тебя есть? Ах, нет. Обратитесь в техническую библиотеку своего треста. А я, было, решил, что мы распрощались навсегда, Рамакаев.

Глава одиннадцатая

А потом наступила весна; она разразилась сразу, будто долгие месяцы ждала своего часа, чтобы одолеть наверняка. Спустя два дня снег в городе стал похож на грязный ноздреватый пенопласт, а потом и вовсе стаял, и вода вперемешку со снегом и грязью устремилась вдоль тротуаров, коричневая, как кофейная гуща, и ветер хлестал по улицам так, словно сам господь бог вздумал встряхнуть небо, ухватив его за края, как простыню. Само небо по части чистоты, прозрачности и голубизны не уступало хрустальной грани, и на солнце было больно смотреть. Мутные лужи стояли на платформе № 1, а вдоль вагонов была непролазная, замешанная на воде грязь. Щадя единственные туфли, я стал ходить в трест проходными дворами, мимо выбеленных известкой стен одноэтажных домов, гаражей и сараев, вокруг которых земля была сплошь усыпана жужелицей, гравием и битым стеклом, мимо облупившихся, обветшалых фасадов особняков образца начала столетия, мимо окон с ватой, а поверх ваты стаканчиками с кислотой или бумажными цветами в проемах — мимо всего, что в один прекрасный день обратит в груды щебня и штукатурки шар-баба, чтобы девятиэтажки выросли здесь, как белые сны.

Иногда мы с Валей возвращались этой дорогой, я держал ее под руку или нес зонт, и, войдя в переднюю, мы долго целовались, прежде чем снять плащи. В один из таких вечеров она сказала:

— Не трогай меня.

— Прости, — сказал я. И убрал руку с ее плеча.

Я снял плащ, повесил его на вешалку и, обернувшись, увидел, что она смотрит на меня, прислонившись к стене, Я спросил:

— Ты что, собираешься уходить?

Она ответила:

— Да, собираюсь, — И в лице у нее не было ни малейших признаков улыбки.

— Как прикажешь понимать тебя? — спросил я.

Борька выглянул из кухни, сказал:

— Привет, молодожены! — и затворил дверь.

— Я должна с тобой поговорить, — сказала Валя. — Еще дорогой хотела, но подумала, что улица — не совсем подходящее место.

— Так говори, — сказал я. — Или коридор — тоже неподходящее место? Тогда пошли в комнату.

И тут я почувствовал, как ноги у меня стали ватными.

— Ты ждешь ребенка?

Глядя мне в глаза, она медленно покачала головой.

— Послушай, хватит меня мистифицировать, — сказал я. — Если это шутка, прибереги ее для другого раза. Ну скажи, в чем дело? — спросил я тоном, какой в моем представлении принято называть проникновенным.

— Я написала Толику письмо, — сказала она.

— А, — сказал я, — вот оно что.

Я достал сигарету и закурил, не спуская с нее глаз. Мысли мои тем временем норовили разбежаться в разные стороны, как жуки из спичечной коробки.

— Что же ты написала? — спросил я как можно спокойнее.

— Что встретила другого человека и прошу дать согласие на развод. Ну, чтобы он прислал свое письменное заявление, что не возражает.

— Понятно, — сказал я. — Ты отправила письмо?

— Да. Вчера утром.

— Понятно, — повторил я. — Меня это только радует. Тогда я не понимаю, куда и зачем ты собираешься уходить.

— Я хочу на время вернуться в общежитие, Игорь.

— Чтобы он… — подхватил я, постепенно начиная соображать, что к чему. — Ага, понимаю. Ждешь его со дня на день? И не хочешь, чтобы он узнал, что все это время мы жили вместе? Но почему?

Она снова покачала головой.

— Так будет лучше, поверь мне, — произнесла она убежденно.

— Для кого лучше? — спросил я. — Для него? Для тебя? Для меня?

Я смотрел ей в лицо, на котором темно-голубые глаза жили, будто сами по себе. Иногда они казались плоскими. И в таких случаях в них можно было прочесть не больше, чем в собственном отражении в зеркале. Иногда в них можно было заглянуть до самого дна. Я стоял и ждал, когда покажется дно. И внезапно понял.

— Не хочешь, чтобы мы встретились, — сказал я скорее самому себе. — Боишься. «И в воздухе сверкнули два ножа, пираты затаили все дыханье…» Он приедет сам?

— Он меня любит, — резко ответила она.

Я обнял ее и привлек к себе.

— Значит, нас уже двое, — сказал я. — Надо попросить Борьку, чтобы на время перестал давать тебе книги. Ты вообразила, что твой Толик явится с хлыстом в салун гнать домой распутную жену? Я тебе вот что скажу: ты сотрудник треста Горводопровода, студентка-заочница и моя невеста. И мне совершенно безразлично, что он подумает, скажет или сделает. Ну, подумай сама. Прошу тебя, сними плащ и поклянись, что не станешь объясняться с ним без меня, если он действительно заявится.

Я подвел ее к вешалке и одну за другой расстегнул пуговицы ее плаща. Она сделала попытку освободиться.

— Игорь, ты его не знаешь, — взмолилась она.

— Так познакомишь нас, — сказал я и засмеялся как можно естественнее. — Уверяю тебя, все закончится на самый обычный житейский лад. Дай мне слово, что не будешь возвращаться из треста одна, ладно?

В дальнейшем выяснилось, что ежедневно встречать ее после работы отнюдь не простое дело. Во-первых, потому, что занятия в быткомбинате начинались в два часа дня, а заканчивались в шесть, и сам быткомбинат находился в добрых сорока минутах езды от треста. Во-вторых, потому, что Леонид Яковлевич Монастыренко консультировал меня через день в половине седьмого вечера у себя на кафедре. Волей-неволей я пожалел, что не могу жить одновременно в трех лицах. Несколько раз я просил Борьку съездить за Валей в трест, Толика все не было, как, впрочем, и письменного согласия на развод. Под конец я начал сомневаться, существует ли Толик вообще. Слишком уж драматично все это выглядело. И я для разнообразия представлял себе, как Толик подъезжает к тресту на белом коне с шашкой наголо. Дело в том, что полной мерой я воспринимал только то, что видел, а единственное, что я видел в данном случае — штамп в Валином паспорте, из которого следовало что гр. Беседина В. Н. зарегистрировала брак с гр. Сиренченко А. Г.

И этот факт был первым и единственным препятствием тому, чтобы я отнес Толика в разряд снежных людей и летающих блюдец.

Развлекаться размышлениями такого рода мне в те дни доводилось не часто; мысли мои были сосредоточены вокруг реле переменного и постоянного тока, масляных и других трансформаторов и техники безопасности при работе на высоковольтных линиях. К тому же в один из вечеров Борька прочитал нам несколько рассказов, написанных, за последнее время, и один из них — про двух мальчиков в пустом дворе — просто не шел у меня из головы. Я словно видел все это: пустой двор, безветрие и фонарь, горевший над их головами в темноте, и то, как один из них поднялся, снял пальто и положил на скамейку, а второй продолжал сидеть, глядя на него снизу вверх, а потом тоже встал, на мгновение заслонив собой фонарь.