Люблю и ненавижу - Георгий Викторович Баженов
— Да мальчики! — выдохнула Надя. — Да выйдите же на минутку, как вы не понимаете?
— Нам? — показал Володя на себя и Алешу — пышные усы.
Надя вспыхнула (не ожидала, что т а к ее поймут).
— Всем! Всем!.. Вот так, так… — приговаривала она, выпроваживая всех из купе. — Какие догадливые, какие послушные…
Алеша направился в одну сторону, а те в другую, но Володя остановился, крикнул Алеше вслед:
— Только, мальчик, не вздумай юркнуть к ней!
— Потому что, — подхватил второй, — хоть ты и гигант, а все таки смотри…
— Во-во…
«Вам я уже все сказал…» — подумалось Алеше.
Он стоял в тамбуре долго, были какие-то краткие остановки, оставались позади вначале редкие, а затем частые и беспорядочные пригородные постройки. Свердловск приближался. Как раз когда Алеша очнулся, словно бы вышел из забытья, была какая-то остановка — буквально на миг, и тут же, как бы оттолкнувшись от земли, поезд тронулся, на окно наплыла вывеска — «Шарташ», у Алеши радостно кольнуло сердце: «Уже Шарташ…» Внизу, на параллельных путях, стояла Надя, держа в одной руке плащ, а в другой чемодан. Вагон прокатился мимо, Алеша глядел на фонарь, на тусклый его желтый свет, и тут снова начались серые деревянные домики, изредка мелькали — как бы внахлест — двухэтажные, вроде теремка, каменные дома; Свердловск был близок.
«То есть как Надя?» — наконец пронзило его.
«Как Надя?!»
Он оглянулся, думая: она стоит сзади, и это была лишь ее тень на окне, а не сама она — там, на путях, внизу, на земле. Но Нади здесь не было. Он резко повернулся, прижал лицо к стеклу, но ни станции, ни Нади уже не было видно. А поезд уходил все дальше и дальше…
«Да, может, показалось только? — подумал Алеша. — Конечно, показалось! Чего бы ей здесь выходить? Зачем здесь?» — так думал он, спеша по коридору, отталкивая пассажиров. Поезд уже вошел в город, внизу, по шоссе, мчались машины, ползли трамваи, вот наплыла улица Ленина, главная улица Свердловска…
За широко распахнутой дверью купе Нади не было. Лишь два других чужих лица смотрели на него в упор и с любопытством.
— А птичка тю-тю… — усмехнулся Володя.
Алеша шагнул внутрь, сел на скамью, сказал (для себя):
— Да ведь я видел…
— Вот даже как!
Алеша посидел, помолчал, как будто о чем-то думая, спросил:
— И она ничего не сказала?
— Ничего.
Он начал думать, почему же она ничего не сказала, не передала для него, почему хотя бы не подошла к нему, не сказала: «До свидания»? Он теперь особенно остро помнил ее горячее дыхание, ее поцелуй, легкое, нежное прикосновение руки, блеск ее глаз… Ведь она защитила его там в ресторане, она спасла его — но зачем же, почему? — если теперь ушла, вышла, исчезла, ничего не сказав, не попрощавшись… И он? Почему он не подумал, что ведь она могла сойти где-нибудь раньше, еще до Свердловска? И вспомнил теперь, что никакой остановки уже не должно было быть вплоть до конечной, и в нем поэтому жила тайная надежда (почти уверенность), что в Свердловске наконец они останутся одни… Одни! Какие мечты, какая наивность! Навыдумывал, навоображал, а она, лишь только представилась возможность убежать — от него ли, от них, не все ли теперь равно?! — она тут же и убежала, сошла на Шарташе, где и поезд-то остановился на миг, на один миг, — и то, наверное, случайно, нежданно! Так ведь она-то, подумалось ему, может, даже знала об этой случайности, предвидела ее, приберегала ее, чтобы вот так вот исчезнуть: была — и не была, чтобы навсегда, насовсем. И вдруг, словно озаренный, Алеша воскликнул:
— Да врете вы! — И дальше уже выдохнул с облегчением: — Врете, что ничего не сказала! Не может быть!..
Он посмотрел сюда, посмотрел туда, а в купе никого уже не было. Алеша удивился, оглянулся: нет, никого не было в самом деле. Странно! Секундой-двумя позже он наконец осознал: поезд-то стоит на перроне. И стоял, как заподозрил Алеша, немало времени, потому что в вагоне было тихо, удивительно тихо и пусто. Алеша поднял глаза — прямо перед окном высилось пепельно-серое здание вокзала. Свердловск! Уже Свердловск… Утомленный — утомление навалилось в секунду, — Алеша поднялся, выглянул в коридор.
— Долго вы там будете возиться?! — крикнула ему зло проводница.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Порой Алеша перехватывал взгляд матери: она смотрела на него с жалостью, состраданием; при этом стояла в стороне, опустив руки, склонив в задумчивости голову. Глаза их встречались, мать начинала суетиться, и все у нее получалось как-то невпопад. Но иногда, словно желая что-то переломить в нем, все еще не веря, что сын мог так сильно измениться со времени их последней встречи, мать вдруг начинала о чем-нибудь весело говорить, но так же резко прекращала разговор не умела фальшивить. Про себя она была твердо уверена, что у Алеши неприятности с женой, — ее она видела лишь однажды, на свадьбе, — и иногда заводила разговор о Наташе, но Алеше говорить об этом было явно неприятно; все это ставило мать в тупик.
— Мама!.. — только и говорил Алеша раздраженно.
— Ну что ты все «мама», «мама»… — обиженно вздыхала мать, — Нельзя же так, Алешенька… Ты всегда со мной мало разговаривал… но сейчас! Поверь, я знаю это по собственному опыту, тебе нужно рассказать…
— Что рассказать?
— Что тебя мучит, тревожит.
— Да ничего меня не мучит!
— Но ведь я вижу!
— Мама!.. — Это звучало так, будто он хотел сказать: «Ну кому какое дело, что меня мучит?!»
Тут в дом ввалились друзья Шурки (тащили всякий хлам: компания была помешана на мопедах, целыми днями возилась с запасными частями, гайками, ключами и т. п.). Алеша воспользовался моментом, поднялся и пошел к старому своему другу Гере Викторову. Во дворе, жалобно-счастливо визжа, загремел цепью Рекс. Алеша постоял, потеребил пса, сказал: «Рекс ты Рекс…» и вышел за ворота. Это была родная улица — тихая, маленькая, уютная, вся в садах. На крыльце у Геры он столкнулся с неизвестными ему мужчиной и женщиной — они выходили из дому. Алеша поздоровался, мужчина с женщиной ответили на приветствие и поспешно вышли со двора. Гера сидел в большой комнате, в углу, на тахте; на огромном, как показалось Алеше, круглом столе посредине комнаты небрежно и рыхло был рассыпан ворох разноцветных бумаг. Их было так много и так они в самом деле были небрежно раскиданы по столу, что Алеша не сразу и понял — это деньги. Здесь были рубли, трешки, пятерки, десятки, двадцатипятирублевки — лилово-коричнево-сине-зелено-красный «букет».
— Решил продать все-таки? — спросил Алеша:
