Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Вечером Савелка рассказал соседу о своих страхах и все удивлялся: вот ведь отец пугал адскими печами на том свете, а печи-то и на этом свете объявились и чуть ли не изжарили заживо!
— Все мы сгорим в фабричном аду, — отозвался сосед с нижних полатей. — Там-то, в чугунолитейке, никакой тебе отдушины, ну и угорает наш брат рабочий, только и тащат его на свежий воздух. Прямо собачья жизнь!
— Хуже собачьей, — заметил Савелка.
— А мы миримся! — вдруг рассердился сосед. — Француз — тот в шикарных домах живет. Ему, чай, не гроши платят — рублики, хошь он и не всаживает по двенадцати часов, как ты или я, к примеру сказать.
Савелка вздохнул, почесался, спросил:
— Так что же делать, дяденька?
— Да то же, что и другие делают, когда с них три шкуры дерут. Бастовать!
— Как это бастовать-то?
— А вот иди к заводчику и требуй, чтоб тебе зарплату повысили и жил ты по-человечьи — не по-собачьи. А коли тот заупрямится, дай ему свой кулак понюхать.
Савелке вспомнилось отцовское наставление; он воскликнул, удивленный:
— Так ведь старших надо почитать и не лезть на них с кулаками!
— Тогда что ж, — усмехнулся сосед, — тогда пусть они на тебя лезут с кулаками да с хлыстами, как Леруж.
IV
Осенью 1898 года пустили стальцех, и Савелка Жарков стал возить с береговых причалов железный хлам вверх, на гору, прямо на шихтовый двор для разделки. Лошаденка у него и прежде-то была ледащая, а к той поре, на тяжелой работе да на гнилом овсе, и вовсе заморилась — кожа да кости. Между тем грузчики, под крики француза-надсмотрщика, норовили побольше накидать железяк. На все же Савелкины увещеванья, что вот, дескать, телега трещит, ломится и скотине нипочем ее не осилить, надсмотрщик одно твердил: «Не хочешь работать — убирайся! На твое место десятки просятся!» А вскоре и беда случилась. Однажды в дождь, на глинистом скользком взвозе, подкосились у сивки тонкие ноги, и перегруженная телега потянула ее вниз, под гору… Сивка упиралась из последних силенок; сам возчик норовил крепким плечом подпереть телегу. «Эй, эй, помогите!» — надрывался он при этом и горлом, и животом. На дикие вопли выскочил из ближней хибарки мужик-черныш в рубахе распояской, следом за ним — чернявая девка. Теперь они втроем пытались удержать телегу и тем спасти хрипящую, с кровавой пеной на губах, лошаденку. Но помощников явно не хватало. У лошади вдруг что-то лопнуло внутрях, и она рухнула на землю, задергалась в предсмертной муке…
Савелка схватился за голову, грохнулся рядом, сам себя не помня от горя. Вокруг начал сходиться народ; кто-то сказал угрюмо:
— Все подохнем, как эта коняга.
Явился надсмотрщик, толстый, рыхлый, в котелке и крылатке. Он вцепился в плечо возчика, затряс, приговаривая, чтоб тот убирался с дороги — другим возчикам проезд давал. Савелка сначала мутно и слепо глянул на француза, потом, когда его тряхнули сильнее, разом очнулся — вскочил со сжатыми кулаками.
— Через тебя, ирода, я кормилицы своей лишился! — закричал он, озлобляясь. — Ты ее погубитель, ты и ответчик! Выплачивай мне убыток!
Надсмотрщик попятился, забормотал что-то по-французски.
— Ишь, сразу русские слова позабыл, как о плате речь! — рявкнул кто-то в толпе басом; а другой голос, тонкий и пронзительный, подхватил с подзадоривающей насмешкой:
— Дождешься от него, кровососа, уплаты, как бы не так!
— Все они кровососы, душегубцы! — поправил трескучий надсадный тенорок и тут же захлебнулся кашлем.
Однако тенорок был подхвачен другим голосом, сочным и баритонистым, его опять сменил бас — и теперь только и слышалось со всех сторон:
— Нет роздыха рабочему человеку!
— Хоть заживо ложись в могилу!
— Мы работаем по десять — двенадцать часов, а вся прибыль французам-толстопузам!
— Зуботычины да штрафы — этого от них дождешься!
— У нас, в листопрокатном, расценки снизили!
— А в рельсовом, слышь, хранцузу рупь с полтиной платят, а нам восемьдесят копеек!
Савелка дико, растерянно озирался: у всех оказались свои горести, обиды. Но тут из толпы выскочил сосед по нарам, щуплый, однако бедовый: он мигом забрался на телегу, спросил грозно, укоряюще:
— Кому вы это жалитесь, а? Господу богу, что ли?.. Да бог далеко, не услышит! Ему, видать, до земных дел никак не добраться. Стало быть, надо самим порядок наводить. Предлагаю, товарищи, к управляющему Бошакуру пойти и все ему напрямки сказать.
У Савелки глаза вспыхнули остервенелой радостью.
— А что? — гаркнул он лихо, по-атамански. — Это дело! Идем к конторе!
— Идем!
— Пошли, ребятушки!
— Мы, чай, не из пужливых!
Толпа всколыхнулась, всплеснула на гору, потом ворвалась в русло кривой улочки и потекла по ней, цепляя плетни, тревожа стоустым гулом покой хибарок, затягивая в свой водоворот их обитателей.
Савелка шел следом за соседом, горячился, наступал ему на пятки; тут же, справа от него, вышагивал черныш в распоясанной рубахе, слева — чернявая девка.
— А ты чего встряла? — крикнул он на ходу ей, шустрой, с искристыми бусинками живых быстрых глаз.
— Я как и все! — шмыгнула та коротким вздернутым носиком; а распоясанный мужик сказал:
— Дочка у меня бедовая, не смотри что птичка-невеличка.
С кривой улочки человеческий поток выбился к заводскому забору, напружился и валом накатил прямо на кирпичный утес конторы.
— Выходи, управляющий! — взбурлили, разбрызнулись голоса. — Требуем для разговора!
Из дверей выглянул бледный одутловатый конторщик.
— Зови Бошакура! — потребовал Савелкин сосед властью вожака. — Больше ни с кем не желаем вести переговоры!
Наконец появился сам управляющий: крепкие, с лоском, щеки, острая седая бородка, черный, явно подкрашенный кок над высоким лбом. Он строго глянул сквозь пенсне на золоченой цепочке, однако спросил заигрывающе, ласкательно, на чистейшем русском языке, хотя и в нос:
— Зачем пожаловали, соколики?
И тут Савелка, который считал, что гибель лошади дает ему право первым слово сказать, вышел из толпы и, стуча в грудь кулаком, стал слезно рассказывать о своей беде. Однако не успел он закончить, как выскочил лохматый, без картуза, рабочий и, тыча пальцем в безглазую впадину под рыжей обгорелой бровью (другая была чернее сажи), пожаловался: вот, мол, по указу мастера, свивал он после вальцов раскаленное обручное дюймовое железо, бил по нему молотком, да нагар-то и отскочил, выжег левый глаз, а кабы завод выдал ему очки, то увечья никакого не было бы!.. Но одноглазого, в свою очередь, перебил другой рабочий, этого третий — и поднялась сущая разноголосица.
Бошакур,
