Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— А что? Тост мировой! — гаркнул Прохор. — Я со своей стороны всегда родителей обеспечу внучатами. Потому — моя Варька всегда безотказно действует.
Он толкнул раздобревшую, грудастую жену — толкнул крепким плечом, слепленным, казалось, из одних мускулов, и плотоядно и дробно, по-пьяному, засмеялся, в то время как Варвара, наклонив голову, залилась стыдливым румянцем.
Выпили и снова закусили, однако общий разговор еще не налаживался: мрачноват был хозяин Савелий Никитич, восседавший по-царски в конце стола, и веяло от него, как от наветренной реки, холодком.
— Теперь твое слово, Алеха! — торопил Прохор, а сам между тем злорадно посматривал на молчаливого Моторина: дескать, погоди, скоро я и до тебя доберусь!..
— Мой тост простой, — объявил старший брат. — Выпьем за то, чтобы всегда на советской земле был мирный Первомай!
— Выпьем! — подхватил Прохор и плеснул водку в жаркий рот еще издали, не поднося стопку к самым губам. — Но вот ты, брательник, говоришь о мирном Первомае, — продолжал он, глядя на Алексея пьяными глазами, в которых, однако, уже брезжила трезвая беспокойная мысль. — Ты напираешь на мирный Первомай, так? Значит, есть опаска, что когда-нибудь нагрянет и военный?
Алексей пожал плечами:
— Особой тревоги пока нет. Империализм сам сцепился в смертельной схватке.
— Нет, ты погоди! — настаивал Прохор. — Ты говоришь: «пока». Значит, пока, временно, мы можем пировать при полном покое, во всю сласть души. Ну, а дальше-то что?.. Будет у нас схватка с фашистами или нет? Что думает насчет войны товарищ Сталин?.. А то инженер утверждает, будто фашисты — первейшие друзья и с ними обниматься и целоваться можно.
— Я этого не утверждал, — спокойно возразил Моторин. — Я только сказал, что Германия и Советский Союз не будут воевать.
Алексей, видя, что разговор завязывается нешуточный, да и не совсем праздничный, решил примирить спорщиков; он продолжал весело и как бы нарочито беззаботно:
— Будем или не будем воевать — на сей счет история выскажется. Я же лично убежден, что если война и случится, положим, лет через пять — десять, мы к той поре успеем нарастить крепкие стальные мускулы и поразим любого врага на его собственной территории. В общем, я согласен с драматургом Киршоном. Недавно я был на просмотре его пьесы «Большой день»…
— Ха! — перебил Прохор со злой усмешкой. — Мы тоже не лыком шиты! На днях нашу бригаду билетами премировали в театр, так мы видели, как там, на сцене, Красная Армия с врагом расправляется. Суток не прошло, а уже, глянь, враги со страха в штаны наклали и мира запросили… Чепуховина это!
— Нет, не чепуховина! — вмешалась Оленька. — Ты посмотрел бы сегодняшний военный парад! С такой техникой мы действительно быстро сокрушим любого агрессора.
— А ты не суйся! — отрезал Прохор. — Война не бабьего ума дело! Ты лучше жениху спеши утирку вышить на дорогу. Небось когда-нибудь и вспомнит тебя.
— Дурак! — крикнула Оленька, чуть не плача, и кулачком по столу пристукнула.
— Сама дура!
Тут вступилась Олимпиада Федоровна:
— Полно, полно вам, детки мои неразумные! Кушайте, пейте, только не ссорьтесь. Не такой нынче денек, чтоб зло иметь друг против друга.
— Нет, — твердил свое Прохор, а сам едва языком ворочал. — Нет, пусть Алешка выскажется напрямик. Рабочий класс хочет все знать о войне. Он правду-матку любит и сам ее, когда надо, режет.
— Однако не часто ли ты себе присваиваешь право говорить от имени рабочего класса? — усмехнулся Алексей.
— Да ведь я-то сам кто — разве не рабочий класс? — простодушно вырвалось у Прохора.
— Ты — частица его.
— Ну, пусть частица! А все-таки ты обязан знать и мнение этой ничтожной частицы.
— Я уже знаю его.
— И пусть товарищ Сталин тоже знает, что народ говорит.
— Товарищ Сталин знает все. Он спокоен и ведет наш корабль по верному курсу.
Обычно щуркие глаза Прохора округлились; теперь уже не было в них хмельной мути — светилась одна трезвость.
— Постой, постой! — забормотал он, заикаясь. — Ты говоришь: товарищ Сталин убежден, спокоен… Так чего ж ты мне это сразу не сказал, а?.. Да ведь ежели он, так и я!..
Глава третья
Савелий Никитич Жарков
I
Нынешний Первомай не принес радости Савелию Никитичу Жаркову. Он так привык каждый праздник быть на виду — сидеть в президиуме торжественного собрания или стоять на трибуне среди лучших людей города, и эта почетность казалась таким естественным выражением всегдашнего доверия к нему, старому большевику, что теперь, когда не был получен пригласительный билет с позолоченными буквами, он растерялся, а затем ощутил горечь обиды и оскорбления: забыли, забыли ветерана!..
С самого утра он был не в духе и придирался к жене: дескать, вот и рубашка плохо отглажена, и на галстуке какое-то жирное пятнышко, и черный гуталин давеча забыли купить!.. Но в конце концов он отшвырнул и рубашку, и галстук — демонстративно натянул выгоревшую тельняшку, обул старые ботинки, в каких обычно простаивал вахту на речном трамвайчике, и вышел в сад с лопатой: пусть, мол, честной народ судит по Савелию Жаркову, что Первомай — воистину праздник труда, не только день беспечного отдыха и веселого похмелья!
Еще крепкотелый в свои шестьдесят лет, он сноровисто, без всякой одышки, вспарывал лопатой слежавшуюся землю вокруг яблонь и каждый пласт укладывал стылым бочком под солнце. Но гниловато-сырой запах вдруг по-весеннему задышавшего краснозема уже не волновал, как прежде, Савелия Никитича: в голову лезли безотвязные гнетущие мысли. Он думал все об одном: да как же это его-то, революционера-подпольщика, боевого защитника Красного Царицына, человека, который выполнял задание самого товарища Сталина, забыли сегодня пригласить на площадь Павших борцов, где он тоже, кабы не счастливый случай, мог лежать в братской могиле, с вражеской пулей в груди?..
В полдень жена позвала обедать, но Савелий Никитич, любивший обычно поесть, не откликнулся на зов хозяйки. Он вообще как бы утратил и чувство времени, и все ощущенья, хотя расщедрившееся после холодного апреля солнышко старательно припекало стариковскую лысину.
«Ну, хорошо, пусть дочка на трибуне, — рассуждал Савелий Никитич. — Она никогда военного парада не видела, ей все в диковинку. Да я и сам уступил бы дочке место на трибуне, коли уж свободного не нашлось для батьки. Но ты, Алексей Савельевич, уважаемый секретарь обкома, скажи вежливо, культурно, объясни: так и так, мол, а не делай все тайком, потому что это нечестно и оскорбительно, за это, извини, надо уши драть!»
Чем ближе подступало время семейного застолья (все ждали только приезда Алексея), тем заметнее усиливалось
