В пятницу вечером - Самуил Вульфович Гордон
Он разглаживает двумя пальцами вельветовую толстовку, перетянутую узким кавказским ремешком, и продолжает рассказывать, словно хочет передо мной оправдаться за то, что согласился здесь быть директором рынка:
— До должности «Налетайте, налетайте на мои товары» я перебывал на самых разных работах, был, как говорили у нас в армии, ударной единицей, — только и делали, что перебрасывали меня с одного фронта на другой. Но когда меня перебросили на торговый фронт, то что вам сказать?.. Я ссылался на то, что ничего не понимаю в торговле, что никто из моей родни — ни дедушка, ни прадедушка — торговлей не занимался и не хотел заниматься, даже намекал на то, что въехал в седьмой десяток, а человек, который еще четыре года назад спокойно мог уйти на пенсию, уже не та ударная единица, которую перебрасывают с одного фронта на другой. Мне дали высказаться, внимательно выслушали все мои доводы, но кончилось это тем, что я отрапортовал: «Есть принять дела!» И представьте себе, новая должность принесла мне уже немало почетных грамот.
Стою, слушаю и думаю про себя: человек этот во время войны обошел, наверно, полсвета, но до сих пор в нем чувствуется житель местечка: взять и остановить посреди улицы незнакомого человека и выкладывать ему чуть ли не все, что в жизни с ним произошло. Меня бы не удивило нисколько, если бы он стал тут же меня расспрашивать, откуда я, кто я и зачем я сюда приехал. Я ждал этого. Но Израиль Грач спросил меня о другом:
— Так что вы хотели узнать у нашего «нытика»? О немце с трубкой в зубах, который так жестоко поступил с нашим земляком? От того немца, будь он проклят, можно было спастись, он душу не отнимал. — Израиль Грач взял меня под руку: — Пойдемте, я покажу, что натворили здесь сыновья и внуки того немца…
Он ввел меня в ближайший двор, переходивший в поле с ветряными мельницами, показал мне рукой на рыжие глинистые холмы, освещенные высоким солнцем, и, глотая слезы, сокрушенно спросил у себя, у меня, у безбрежного мира:
— Как можно это забыть?!
Из-за ветряных мельниц с неподвижными крыльями выплыла большая туча. Она закрыла солнце и тенью своей прикрыла могилы безвинно замученных людей. А когда туча прошла, мне показалось, что само солнце стало к изголовью «красных глубоких глиняных ям»[10].
Когда мы вернулись на улицу, Израиль Грач все же спросил:
— Так кто вы, если не секрет?
Возможно, если б он, как меджибожский пенсионер с недостающим стажем, подсказал мне, кто я, примерно, такой, откуда я, примерно, приехал и чем, примерно, занимаюсь, я не стал бы, возможно, ему возражать. Но Израиль Грач, как я видел, не собирался мне подсказывать, и я не стал от него скрывать, кто я такой и зачем я сюда приехал.
— Слушайте, так что вы молчите? — Он как-то сразу оживился. — У-ва, вот это гость! Ну а как вас звать-величать, если это не секрет? Если вы еврейский писатель, то я вас должен знать. У-ва! Зевины когда узнают, что приехал… Как, вы сказали, ваша фамилия?.. Ну конечно, слыхал. А как же! И прислал вас сюда еврейский журнал, как я понимаю — «Геймланд». Ну так раньше всего вы должны повидаться с Зевиными. Знаете, что я вам скажу? Не мешало бы, если бы вы здесь провели литературный вечер. Никакого клуба или другого большого помещения, как в прошлые годы, не понадобится. Для тридцати небольших еврейских семейств, вернувшихся в Деражню из эвакуации, хватит красного уголка на нашем промкомбинате. Но какое это имеет значение! Деревья в редком лесочке требуют того же, что деревья в густом лесу, порой даже больше! Если б только Зевины знали, что вы приехали! Я спешу на службу, а так бы забежал и обрадовал их. Позвольте, может быть, вы хотите посмотреть наш базар? Но если вы не сразу уедете, то лучше отложить это на воскресенье. Вот если б вы приехали вчера! В четверг у нас тоже базарный день, в четверг и в воскресенье.
Не успел я вернуться в гостиницу, как постучали ко мне в дверь. В комнату вошла улыбающаяся супружеская чета. Ему, вероятно, восемьдесят, как поется в песне, а ей семьдесят. Но он без остроконечной бородки, как поется в той же песенке, а она без двойного подбородка.
— Мы за вами пришли, — сказали они в один голос. — Наша фамилия Зевины. Почему вы не дали знать, что приезжаете? Мы бы вас встретили. До войны, когда к нам приезжали…
— Зачем ты все это рассказываешь? — перебила Александра Зевина его супруга, смотревшая на мужа влюбленными лучистыми глазами. — Разве они не знают, кто такой Александр Зевин? Разве они не бывали в Новозлатополе? Должна вам сказать, — обратилась она ко мне, — что ни одно культурное мероприятие у нас в Новозлатополе не обходилось без моего Сендера. После войны мы переехали сюда, в Деражню. А здесь, вы думаете…
— Ну ладно, хватит обо мне, — просит Александр Зевин жену. — Пусть нам лучше расскажет что-нибудь гость, они ведь прибыли из большого мира. О себе я могу сказать одно: люблю книгу!
— Что значит люблю?! Люблю — это не то слово, — снова вступает в разговор его супруга. — Из-за этой любви, если хотите знать, он стал теперь переплетчиком. Не знаю, есть ли такая книга, которую он не прочел бы, прежде чем переплести.
— А, оставь, хватит уже обо мне…
— Извините, — обратился я к ним уже на улице, — куда вы меня собираетесь повести?
— Что значит куда? — отвечают они вместе. — Мы хотим показать вам Деражню.
Но еще раз пройтись по Деражне мне не пришлось. Недалеко от места, где мы стояли, вдруг открылась калитка и полная женщина с несколькими нитками кораллов на белой шее преградила нам дорогу:
— Куда вы ведете гостя?!
Зевины даже рта не успели раскрыть, как я уже был во дворе. То ли потому, что двор, куда я попал, находился в самом центре местечка и заборчик там был невысокий, так что каждого, кто проходил мимо, видели
