Виктор Дмитриев - Дружба
Галя наполовину сняла куртку и так замерла. Если бы сейчас какой-нибудь безумный шутник крикнул «пожар!» — она, может быть, одна осталась бы в опустевшем зале, растроганная и увлеченная игрой теней на полотне.
Зотов сперва тоже смотрел с интересом. Ему понравилось, что главную роль играет сильный, высокий человек со слоновым затылком. Иннокентий даже справился у Гали о фамилии этого артиста. Но скоро ему сделалось скучно.
Зотов попытался заговорить с Галей, но она отвечала совсем не в цель, ограничиваясь нетерпеливыми «да» и «нет». Тогда он принялся разглядывать соседей. Девушка в белом пуховом платке и красноармеец тихо млели, склонив друг к другу головы. Им предстояло еще пять частей блаженства. Их руки переплелись, и, пользуясь темнотой, молодая парочка позволяла себе не слишком скромные ласки.
Потом Зотова заинтересовал оркестр. Иннокентий в музыке смыслил мало и считал ее бессмысленным и бесцельным сотрясением воздуха. Но его поражала точность и размеренная стройность движений музыкантов. Знак руки дирижера то рождал жалобный долгий стон, почти вой на луну, то стряхивал с обрыва громыхающую лавину камней и льдин. Музыканты резали смычками одновременно и одинаково, не отставая от общего течения пьесы даже и на сотую долю секунды.
…Трапеция качнулась к звездному потолку и вернулась на место.
Сорвется или не сорвется?
Сбросит или не сбросит?
Время и дыхание остановились, не решаясь перешагнуть черту.
Галя пригнулась к спинке переднего кресла и стиснула пуговицу своей шубы.
Не сорвался! Отпуская дыхание, как птицу из клетки, Галя откинулась назад. Она с удивлением заметила, что Зотов зачем-то держит и гладит ее левую руку.
Странное дело! Галя вовсе этого не желала, она знала, что руку нужно выдернуть, и в то же время медлила это сделать. Ей казалось, что мускулы ее тают и расплываются. Такая мутная сладкая истома охватывает иной раз в летний полдень, когда зной растапливает, кажется, не только кости, но и мозг костей. Не можешь ни шевельнуть пальцем, ни сделать два шага. Остается только лежать и томиться, покрываясь горячим потом.
Зотов пристально уставился в экран. Он хотел, чтобы его ласка выглядела случайной непроизвольной. Если бы Галя отдернула руку, он не показал бы вида, что что-нибудь заметил. «Все в порядке, я ничего не знаю», — казалось, говорила его поза. Но Галя не отняла руки, и Зотов медленно провел сухими пальцами по ее коже. Он нащупал перекресток синих просвечивающих артерий и прижал к этому месту ладонь.
Из кино Галя вышла все еще в полусне. Снег струился на мостовые и тротуары. Пешеходы и лошади неутомимо печатали на нем новые впадины, а медленно опускающийся снег опять уравнивал их с трехвершковым меховым пушистым покровом, снова и снова повторяя и продолжая свою бесконечную работу. Всюду лежала белизна ровная, как четырехстопный ямб. Ватные полосы налипли на вывески и свешивались с золоченных букв, занавешивая фамилии скорняков и портных.
— Какая картина! — сказала Галя. — После такой вещи хочется жить сначала, так это хорошо.
— Не согласен! — категорически заявил Зотов, с привычной уверенностью беря Галю под руку. — Ничего чрезвычайного в этой картине нет.
— А главное, ведь это все не настоящее, — почти наивно сказал он через несколько шагов. — Все это изобрел режиссер или автор. Какое нам дело до выдуманных страданий? Впрочем, временами действительно было забавно.
— Забавно? — Галя даже приостановилась. — Ты просто говоришь гадость! (По усвоенной за последний год привычке Галя перешла на «ты»). «Мертвые души» тоже изобрел Гоголь. Значит, и это, по-твоему, только забавно?
Галя была возмущена.
— По-моему, это ужаснейшая буза, как и все ваше искусство вообще! — спокойно сказал Зотов. — Все эти книжечки, статуэтки и картинки — духовные поллюции. Неизбежное, но печальное следствие недостаточной нагрузки общественного организма. Почему не было стишков в октябре семнадцатого года? А сейчас мы опять получили возможность тратить время и монету на эти безделки! Я недавно прочел очень правильную статью. Автор этой штуки так прямо и говорит, что искусство, водка и кокаин — наркотики одного порядка. Настоящий человек не нуждается в тем, чтобы его подбадривали игрой на скрипочках и бормотанием стишков. Он деляга. У него здоровый мозг. Он и без возбуждающих снадобий делает свою работу!
— Как это согласовать с марксизмом? Ты, стало быть, отрицаешь за искусством роль организатора общественных эмоций? — сказала Галя, старательно припоминая соответствующие, страницы из учебника.
— Осторожно, здесь скользко, — вместо ответа сказал Зотов почти перенося Галю через скользкий прямоугольник.
Незаметно они дошли до общежития. Величественный дворник в чугунном тулупе сидел у ворот. Они вошли во двор и молча остановились у входа на черную лестницу. Оттуда несло помоями, теплым жильем и мышами.
Зотов стоял с расстегнутой грудью и без шапки. Раскрытый ворот обнажал литое великолепие его мускулистой шеи. Таким, с посеребренными кудрявыми волосами, он представлялся Гале похожим на золотоискателя или моряка.
Неожиданно, по-деревенски, в глубине двора запел петух.
— До-свидания. — сказала Галя, вздрагивая. Ее черные глаза блестели.
Иннокентий протянул к ней руку и привлек ее к себе. Галя только слабо вздохнула, когда Зотов поцеловал ее в морозные, освеженные снегом губы.
«На сегодня достаточно». — спокойно подумал Зотов, подымая голову.
По дороге домой он с беспокойством вспомнил, как кто-то из товарищей рассказывал, что от поцелуев на морозе трескаются губы.
Зотов зажег свет и с изумлением увидел, что на его кровати, раскрыв рот, спит Сергей.
— Ты останешься? Тогда вставай и постелем, — сказал Зотов, растолкав Величкина.
— Останусь, — проворчал Величкин, протирая глаза.
— А что же твой доклад? — удивился Зотов.
— Какой еще к свиньям доклад! Просто я не хотел вам мешать!
— Вот что! Ты поступил не так уж глупо, — самодовольно сказал Зотов, ударяя друга по спине. — Ей-богу, твои умственные способности совершенствуются.
— Под твоим благотворным влиянием, — зевая, сказал Величкин.
Когда они легли, Величкин, злорадно раздирая собственную рану, спросил:
— Конечно, ты бы предпочел, чтобы вместо меня сейчас здесь лежала эта женщина (Величкин не сумы принудить себя сказать «Галя»).
— Это меня больше устроило бы, — ответил Зотов сонно. — Но ведь и ты не прочь, а?
— Отстань! — фыркнул Величкин.
— Сережка, серьезно, мне друг дороже бабы! Хочешь, я ее прогоню? Она, конечно, девка на полный ход, но ведь не только свету, что в окошке! Не ссориться же нам из-за юбки! — закончил он, приподнимаясь на локте.
— Не мешай мне спать и не срывай с меня одеяло, — ответил Величкин, оборачиваясь к стене. — И, пожалуйста, не затевай больше никогда этого идиотского разговора.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дальше откладывать об’яснение было невозможно. В субботу Сергей пришел домой необычно рано. За супом он несколько раз откашливался, точно собираясь заговорить. Но когда Елена Федоровна, опуская ложку, взглядывала на него, он молча переворачивал газету, делая вид, что дьявольски заинтересован статьей о развитии льняного экспорта.
После обеда Величкин стал прохаживаться по комнате, заложив руки за пояс. Елена Федоровна мыла посуду. Она рассказывала сыну скудные новости своего дня. Управдом чуть было не обсчитал ее на пятьдесят копеек, а купленные к обеду яблоки она позабыла в лавке.
«Яблоки… В сущности говоря, какое странное слово, — подумал Величкин. Он несколько раз повторил про себя по слогам: — яб-ло-ки, ябло́ки, яблоки́… В самом деле, какая бессмыслица…»
Из грязной воды посуда выходила сияющей и непорочной. Блестки электричества сползали с крутых склонов опрокинутых тарелок вместе с каплями.
— Мама, — сказал Величкин, прислоняясь к дверной раме, — с сегодняшнего дня я безработный.
— Что? — Елена Федоровна опустила руки в воду. — Тебя сократили? За что? Почему?
— Нет, меня не сократили. Я ушел сам. Я надеюсь, ты поймешь меня. Мне нужно закончить изобретение. Для этого потребуется работать вдвое больше, чем сейчас. Совместить такую работу с заводом я не могу.
Величкин произнес все это под ряд, не меняя интонаций и глядя в пол. Он отодрал ногтями от дверного косяка полоску пахнущего смолой дерева и расщепил ее на несколько лучинок. В расщепе этого ничтожного клочка древесины волокна тянулись так же, как в разрезе расколотого тяжелого полена или как они тянулись в трещинах рассыхающихся половиц. Величкин вспомнил, что в такую щель половицы он когда-то, еще в детстве, уронил серебряный гривенник. Монета, должно быть, и сейчас лежит там, в сыром подвале. Над этим огрызком металла, над крохотным орлом, не затронув его, пронеслись годы и войны.
