Виктор Дмитриев - Дружба
— Что же, — сказала Елена Федоровна, вынимая руки из радуги. — Делай, как по-твоему лучше. — Она поджала нижнюю губу, и от этого исчез подбородок.
Величкин знал, что этот жест означал близкие и неминуемые слезы. С таким же отчаянным и напряженным лицом мать когда-то вталкивала его в ванную, чтобы запереть там в темноте.
— Я знаю. — продолжала Елена Федоровна, почти всхлипывая, — я знаю, я все время портила и порчу твою жизнь. Ты бы давно поступил учиться. Ты такой способный и служишь простым рабочим. А последнее время… Ты думаешь, я не видела… Ты мучился, и это было из-за меня.
Величкин боялся женских слез.
— Мама, зачем ты так говоришь? Ведь это же неправда, ты сама знаешь, — сказал он, кидая на пол свою щепочку и подходя к матери, чтобы обнять ее. Елена Федоровна мокрыми мыльными руками обхватила его коротко остриженную голову.
— Мальчик мой, мой миленький!.. — всхлипывала она и бормотала какие-то невнятные и жалобные ласковые фразы.
Наконец она немного успокоилась и спросила:
— Почему ты так уверен, что твое изобретение действительно дельная вещь?
— Высчитал, мама. Не буду же я читать тебе таблицы, которые мы составили.
— Ты советовался со сведущими людьми?
Вспомнив отзывы профессоров, Величкин отрицательно покачал головой.
— Нет, — сказал он, — я не вижу в этом надобности. Мы и сами достаточно сведущие люди.
Он видел, что мать сомневается в нем, и ему хотелось ее убедить. Но нужные слова не попадались. Величкин, как всегда в последний год, почувствовал, что он совсем некстати хочет спать. (Недавно он уснул, лежа нагишом в пустой ванне).
Просыпаясь на стуле, Сергей услышал, как мать говорит:
— …Истории с изобретениями кончаются крахом.
«Значит, спал только несколько секунд», — подумал Величкин.
— Мне страшновато за тебя, Сереженька!
— Пустяки, все уладится! — зевая, сказал Величкин.
— Мне, конечно, все равно, я уж одной ногой стою в могиле…
Подумав о смерти и приближающейся старости, Елена Федоровна вдруг сразу почувствовала себя больной, дряхлой и беспомощной. Ее покидал родной сын…
И так ей сделалось жаль себя, что она опять всхлипнула, но сдержалась и не заплакала.
— Ну брось же, мама, довольно, перестань! — просил ее Величкин. Разговоры о смертях, болезни и нищете были ему неприятны. — Слезы не помогут! Не плачь, пожалуйста!
— Да разве я плачу? — спросила мать, утирая мокрые от слез глаза концом передника. — Я же не плачу. Я только говорю, что надо бы подумать хорошенько.
— Я подумал! Последние два месяца я только и делал, что колебался и думал. То брал заявление назад, то подавал опять. Но теперь кончено. С понедельника я не работаю…
— Мамочка, — он быстро заговорил, не давая ей возразить, — мы продадим единственную нашу недвижимость — эту комнату. Я буду жить с Зотовым, а ты поселишься пока у Матусевичей. У них три комнаты, и это будет недорого стоить. Мы уже договорились с Валентином. Главное, не думай, что я делаю все это с легким сердцем.
— Конечно, конечно, я понимаю, — поспешила согласиться Елена Федоровна, утирая руки полотенцем. — Поступай как знаешь! — вздохнула она. — Я тебе не помеха.
Величкин лег на кровать и закрыл глаза. Засыпая, он слышал, как мать, стараясь не шуметь, расставляла посуду в белом шкафчике.
Трамваи гудели мимо окон, а когда проезжал грузовик, дом вздрагивал и трясся, как-будто его прицепили на буксир к тяжелой машине и поволокли по выщербленной мостовой.
Уже совсем сквозь дымку сна Величкин думал о том, что за последние месяцы все точно сговорясь, убеждали его бросить изобретение: Францель, потом Данилов, профессора, наконец мать. Все они явно не верят в успех изобретения, все советуют ему бросить баловство и заняться настоящим делом. Эти люди смотрят на него как на слегка тронувшегося и ждут его излечения. Чудаки! Что-то они скажут через полгода! Но пока все они против. Только Зотов! Нет, Иннокентий грубоват, иногда резок, циничен, но вот человек, на которого можно опереться. Они пойдут вдвоем до конца! Дружба все-таки замечательная штука! Галя… Что бы она сказала? Я бы взял ее за руку…
Елена Федоровна тихонько подставила стул к изголовью кровати, чтобы заслонить свет. Ее мальчик спал, лежа на спине и счастливо полураскрыв рот. Елена Федоровна долго смотрела на затененное лицо Сергея. Ей много еще хотелось сказать ему.
Она рассказала бы ему, как его нужно было кормить грудью и присыпать рисовой пудрой, как пучило его маленький шелковый животик и как он болел корью в совсем темной комнате, и как, когда у него была скарлатина, она шесть недель прожила у его постели.
Маленькие они болеют, а потом вырастают, воюют, служат и женятся.
Сергей всегда был склонен к диким авантюрам. Сперва он хотел выкрасить себе глаза черной краской, потом убежал на войну, а теперь выдумал какое-то изобретение.
И какая это радостная, сантиментальная пытка вливать в них касторку, когда они еще не переросли стула, и отговаривать их от глупостей, когда они покупают длинные брюки и бритву. Но от касторки они зажимают зубы, а отговоры…
Они уходят в будущее, унося с собой материнскую кровь и позабытые материнские ласки, чтобы передать это драгоценное наследство своим внукам и внукам своих внуков. И от их счастья матери достаются только об’едки, и от их радостей — случайный и поспешный поцелуй. Они влюбляются и приобретают друзей. В этом — их жизнь. Но синяки, которыми награждает их судьба, отпечатываются и на плечах матерей…
Величкин спал, и ему снилось, что они втроем — он, Галя и Зотов — катаются в лодке. Он сидел рядом с Галей и одной рукой обнимал ее, а другой поворачивал руль. Он был счастлив, улыбался и, кажется, пел.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проснувшись, Галя вспомнила, что вчера что-то случилось. Верней, она даже проснулась с этим чувством. Оно наполняло ее легкие, как воздух. Но что это было? Что произошло? Серьезный ли разговор, новое платье или какое-нибудь собственное важное решение? Минуты три Галя ловила воспоминание, как ускользающий мотив.
Но это не был ни разговор, ни платье. Она была влюблена — вот что это было, и, припомнив вчерашнее. Галя спрятала голову под одеяло. Она попыталась проанализировать ощущения влюбленной женщины, но ей удалось открыть в себе только желание напиться чаю со свежей булкой. Однако чаю с булкой ей хотелось каждое утро, и влюбление здесь было решительно не при чем.
Все было обычно, как календарь. На соседней кровати спала, подложив ладонь под щеку, Лена Кузнецова. В дверь царапался большой черный пес Карай, принадлежащий заведующему общежитием. Собака втерлась-таки наконец в комнату. Карай подошел к галиной кровати.
— Поди сюда, пес, — сказала Галя, беря его за уши. — Ты, как это водится, будешь поверенным моих тайн. Разумеется, тебе вовсе не хочется выслушивать всякие глупости, но согласия собак не спрашивают. К ним просто обращаются с излияниями.
Карай отрицательно махнул головой и сел.
— Пожалуйста, не спорь, пес, — заявила Галя, — так поступают в лучших домах и романах. Так вот, я влюблена, Карайка. Что ты на это скажешь?
Она посмотрела псу в глаза, точно и в самом деле ожидая ответа.
Но Карай предпочел сохранить свое мнение при себе. «У меня твердые взгляды на мир и на вещи, — казалось, хотел сказать он, — но я не человек и не стану навязывать тебе свои прописи». Пес громко и деловито постучал твердым хвостом по полу, Галя достала со стула блузку.
Первый день влюбленной жизни начался.
Галя носила свою влюбленность, как мундир. Она честно каждый вечер вспоминала лицо и смех Иннокентия, по субботам исправно ходила с Зотовым в кино, иногда вздыхала и однажды даже попудрила нос зубным порошком.
После кино Зотов заходил с нею в общежитие и оставался до одиннадцати — до того часа, когда тушили свет. Они пили чай за большим столом, и Рита пела своим ужасным басом песенку о том, как в Обжорном переулке нашли налетчика в кожаной тужурке и с тринадцатью ранами в молодецкой груди. Они сидели все вместе, смеялись и дразнили Лену ее толщиной, а Риту — каким-то военкомом. Потом Зотов уходил, Галя провожала его до ворот, и они целовались. Однако ни разу больше эти поцелуи не вызывали в Гале той сладкой истомы, какую она испытала в темном кино, когда Иннокентий первый раз погладил ее руку.
Два раза с Зотовым пришел и Величкин. Он сидел надувшись как мышь и внимательно изучал старый номер «Рабфака на дому».
Зотова удивляло поведение Гали. От южанки с черным пушком над верхней губой он ждал большей пылкости чувств.
— Чорт ее знает, целуется, как холодный чайник, — ворчал он, быстро шагая с Ильинки в свой Прямой. — Просто свинство какое-то.
Роман подвигался с непривычной для Зотова медленностью. Попытки Иннокентия расстегнуть какую-нибудь некстати торчавшую пуговицу Галя встречала холодным недоумением. Она смотрела на его суетливую возню с таким равнодушным любопытством, которое обескураживало вернее самого отчаянного сопротивления.
