Сергей Лисицкий - Этажи села Починки
Баскаков был неутомимым рассказчиком, и для Илюхиной мир открывался с каждым днем все с новой и новой стороны, о котором она и не подозревала. Оказывалось, кроме сельских пахарей, которых она знала с детских лет, существует целая армия моряков, рыбаков, китобоев… Об их существовании она, конечно, знала, но никогда не думала, что это целый мир, большой и удивительно интересный.
После ухода штурмана в море Наталья почему-то редко вспоминала, а вскоре и вовсе перестала о нем думать. То ли это оттого, что работы в клинике было много, то ли еще отчего. А тут еще у сестры случилась стройка, и она после смены спешила к ней на помощь. Некогда много думать. Даже о Митрии она вспоминала все реже и реже.
Однажды, когда Наталья с сестрой белили кухню, принесли почту.
— Тебе тоже письмо, Наташ, — сказала сестра.
Наталья спрыгнула со скамьи, на которой стояла, всполоснула в ведре руки, взяла со стола серый конверт. Знакомый почерк. Неужели Тоня?.. Да, она, Антонина Лукина, прислала ей письмо: «А я-то и не подумала ей написать первой, вот неблагодарная…» — укоризненно покачала она головой.
Обыкновенное письмо, в котором школьная подруга жалуется на свое одиночество и скуку в районном центре, вспоминает дни, когда они были вместе. Между прочим, сообщила Лукина, что адрес она узнала от матери Натальи, которую недавно видела в Петровске. Старушка прихварывает, но на судьбу и ее, Наталью, не жалуется. «Им, молодым, жизнь повидать тоже надо…» — приводила она в письме материнские слова. В конце подруга сообщала, что Митрий собирается жениться. Приходила, дескать, в универмаг мать Митрия с сестрой, брали атлас и штапель: «для свадьбы, говорят, готовимся. К Марине Крайновой сватаемся». Причем сообщала она об этом не только без сожаления и горечи, как показалось почему-то Наталье, а даже с какой-то гордостью. Илюхина сразу-то и не разобрала причины ее торжественности. Лишь подумав, поразмыслив — поняла ее настроение: «Рада, что разговоры о ее связи с Митрием не подтвердились. Вот радость-то, мне от этого не легче ведь. Эх, бабы, бабы…»
Илюхина представила лицо матери, ее сгорбленную фигуру, задумалась, и глаза ее устремились в одну точку.
— Что с тобой? — спросила сестра.
— Так… Подруга пишет — мать прихварывает, — ответила Наталья. Она вспомнила родные, теперь такие далекие Починки, маленький домик на краю села под черепичной крышей, рябину под окном. Представилось ей вдруг так зримо и явственно, как мать выходит на крыльцо с решетом в руках; как она останавливается на минутку, опершись о притолоку. Вот она стоит, о чем-то задумавшись. А куры бегут к ней со всех сторон двора, завидев знакомое решето. И старушка, словно очнувшись ото сна, от дум своих, начинает разбрасывать зерно. Знакомая, до сердечной боли близкая и дорогая картина…
Страстное, неодолимое желание ехать домой поселилось в сердце Натальи с того самого дня, когда она получила это письмо. Ей было жаль оставлять и дальше мать-старушку одну, хотелось вернуться в родные места. Но ее гордость, одна мысль о том, что Митрий готовится к женитьбе, а она — вот я — приедет в это самое время домой… «Нет, не бывать такому», — думала она. Странным и неестественным ей казалось и то, что она почти совсем не думала и не вспоминала о штурмане, хотя тот иногда и давал о себе знать. Правда, в плавании не так-то просто, можно оказать, исключительно редко представляется такая возможность. Однако раза два Наталье приносил почтальон от Баскакова говорящее радиописьмо, а однажды молодой моряк, совсем еще мальчишка-курсант принес ей конверт со знакомым стремительным почерком, объяснив, что их учебное судно сутки стояло в одном из северных портов рядом с траулером Баскакова и тот воспользовался моментом, чтобы передать весточку.
Прошло еще полтора месяца с тех пор, когда она получила письмо-весточку через курсанта, и вот наконец явился и сам штурман. Привез он Наталье дорогие подарки, засушенного, покрытого красным лаком кальмара на капроновой сетке, коралловые, с причудливыми узорами цветы моря и кучу самых интересных приключений, какие случаются в море во время плавания и о которых штурман умел-таки толково рассказывать.
Вновь они стали встречаться то у подруги сестры, то в кафе, то в парке. Шло время. Штурман сделал ей предложение. На него она ответила положительно и не только с готовностью, но даже с какой-то поспешностью. Хотя в глубине души и теплилось какое-то смутное чувство надежды на что-то необъяснимое и ей не очень-то хотелось так быстро решаться на этот шаг, но ее будто кто-то толкал к этому в те дни.
Ровно через две недели к Баскакову заявилась его бывшая жена. И хотя штурман доказывал, что он давно с ней разведен, потрясая перед Натальей своим паспортом, — Наталья не могла, она не умела простить того, что тот скрыл от нее свою первую женитьбу. Тот же час она собрала свои вещи в чемодан и ушла не простившись.
С тех пор, с тех самых горестных для нее дней, Илюхина вся ушла в себя. Она почти нигде не появлялась на людях, работала и усиленно готовилась к поступлению в медицинский институт. Вечера проводила в городской библиотеке, перечитывала литературу, что так или иначе касалась вопросов здравоохранения, а потом просто стала читать все подряд. Так прошел год.
Штурман не унимался, он стал преследовать ее все настойчивее и настойчивее. И тогда она решила уехать в соседний город. Помог ей в этом муж сестры, который занимал в облисполкоме немалую административную должность. Баскакову было объявлено, что Наталья уехала в Россию, как называют на востоке западно-европейскую часть нашей страны.
Прошло несколько лет. Наталья все чаще думала о родительском доме, о матери и почему-то о Митрии, хотя старалась вычеркнуть из сердца своего память о нем. Из нечастых скупых писем из дома она знала, что живет он хорошо, растут у него дети, и ей почему-то страшно хотелось встретиться хотя бы на несколько минут с ним самим, увидеть его дочь и особенно младшего, мальчишку.
Шло время. Однажды она получила письмо, при взгляде на которое у нее замерло сердце. Письмо было от матери, но почерк, который она изучила и знала до мельчайших закорючек, был на этот раз не ее. «Что-то случилось», — лихорадочно выстукивало ее сердце. Дрожащими руками разорвала она конверт, вынула свернутый вчетверо листок из ученической тетради в косую линейку и прочла следующее:
«Здравствуй, моя родная доченька. И пишу тебе письмо после третиво дня, как приключилась со мною паралич. Рука онемела моя и чуть шевелится, а ногами я и подавно хожу плохо. А тут еще забываться стала. А вчерась думала, что курей покормила, а они ходют по двору голодные и головы повесили, и так жалко мне их стало, а встать не могу — разболелась. Добро, Агнюша соседка наша зашла, вот и письмо тебе пишем вместе. Приезжай милая доченька домой. Я тебе и платок пуховый заказала, а носки сама связала. А погода у нас все дни солнышко, как по весне. Слышно, позапрошлое воскресенье Киреева невестка тройню родила. Вот чудо-то великое. В Починках у нас отроду такого не бывало. Три мальчика и один другого меньше, Агнюша была и все видела своими глазами.
Приезжай ты моя милая доченька, буду ждать тебя денно и ночно. А уж Ласочка-кошка наша умывается-то, умывается. Вот и сейчас сидит на скамье лапкой охорашивается…»
Далее шли многочисленные поклоны от родственников, знакомых и просто соседей, которыми так богаты были всегда материнские письма.
В тот же день Наталья стала собираться в дорогу, и через неделю была в родительском доме.
Сегодня Наталья проснулась раньше обыкновенного, прислушалась к, знакомому утробному гулу и потрескиванию топившейся печи, не одеваясь, выглянула из горенки на кухню. У загнетки, наклонившись, стояла мать, поправляя ухватом горящие головешки. Пламя отсвечивало на стареньком материнском сарафане, играло красными бликами на ее старом морщинистом лице. Пахло свежим хлебом, поджаренным луком и еще чем-то таким издавна привычным и знакомым, что у Натальи закружилась голова.
На какое-то мгновенье ей показалось, что и эту гудящую печь, стреляющую сырыми дровами, и свет, играющий на материнском лице, и густой запах хлеба с луком — все это она вот так же, когда-то давно, в далеком детстве слышала, видела, ощущала. Именно вот так же как и сейчас.
Она повернулась, сняла с гвоздика халат и накинула его на плечи. И то самое ощущение, которое она только что испытывала, исчезло. Так же гудела и стреляла печь, и свет от ее пламени играл на согнутой фигуре матери, и запах щекотал ноздри и слегка кружил голову, но все это было по-другому, иначе, чем минуту назад. Наталья улыбнулась. С нею часто бывает так, когда вдруг на какое-то мгновенье она, словно в машине времени, переносится на много лет назад, а потом тут же возвращается.
— Встала, доченька. Умывайся…
