Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
— Долго. Напоите гостя чаем! — распорядился Александров. — А может, и от горячительного не откажетесь? — спросил он старика.
— Нет, нет! Непьющий я. Давно бросил, не пью и не буду пить, прокляни японский бог!
— Почему? — Александров не поверил. — В тайге жить да не пить?
— Да… Полсотни лет живу в этой глуши и не пью. И не буду. — Старик оглядел всех и, уверившись, что пробудил в нас любопытство, предложил: — Если охота послушать и не собираетесь спать, расскажу, почему не пью. — Он хлебнул чаю из протянутой ему кружки и начал: — До революции я забойщиком работал в шахтерском поселке. Сил и здоровья не занимать было, дело свое знал, ну и скопил деньжонок. Однажды, не забыть мне этого дня — 30 мая 1915 года, — к владельцу шахт дочка приехала из Петербурга. Шутник я был, балагур и полюбился ей, нашел общий язык с воспитанной гувернантками барышней. Полюбили друг друга. Так полюбили, слов нет сказать. Да разве отдали бы ее за меня?! Взяли мы и сбежали. Родич мой в Западной Сибири новое дело затевал, принял меня в компаньоны. Стали мы разрабатывать мраморный карьер. Супруга моя давала уроки музыки и обучала языкам детей промышленников, купцов. Счастливые были дни, хорошие, благослови их японский бог! Жили в любви, согласии, весело. Нажил я состояние… Да все пошло прахом… Что-то сдвинулось в голове у моей супруги, не узнать ее стало. Затосковала, ко всему потеряла охоту, одному мне еще радовалась, плакала от радости, когда я возвращался домой. Что-то снедало ее, иссохла вся, на глазах увял мой полевой цветочек… Говорил ей: езжай погляди на мир, я прикован к делам, не могу их оставить, так хоть ты езжай, а она ни в какую: без тебя, говорит, целый мир не нужен. Я радовался, понятно, целовал ей руки…
Я пил, как все пьют, меру знал, но вино в доме не переводилось. Скаредным не был, но стал примечать, что вино в бутылках вроде бы убывает. А однажды поцеловал ее, и в нос ударил перегар, думал, померещилось, устыдился своей подозрительности. А потом понял — пристрастилась она к вину, скоро и сама уже не скрывала, запила открыто. Как ни упрашивал бросить, одуматься, ничего не помогло. Махнул я рукой, примирился с бедой, что оставалось делать. Какое-то время жили тихо, мирно. А потом наступил тот злосчастный день, прокляни его японский бог, исчезла она из дому! Думал, в гости пошла, ждал, ждал, не вернулась больше! Чего только я ни предпринимал, где ни искал, куда только ни разослал своих людей на поиски — и следов ее не нашли. Ушла без денег. К родным в Петербург не заезжала. Сгинула, пропала, лишила меня света и радости. Сколько лет минуло с тех пор, а все кажется — вот-вот откроет дверь, войдет ко мне. Тогда-то и перебрался я в глубь тайги — не хотел никого видеть. Вот уж полсотни лет живу тут одиноко. Бросил пить, не пью с тех пор и не буду пить. Люто возненавидел водку, прокляни ее японский бог…
— Куда она могла деваться без денег?
— Не знаю… Ну хватит, наскучил небось… Поздно уж… А вы что, Черные скалы ищете? Кто ни приедет, все про Черные скалы расспрашивают. Ваша партия золото ищет? — Старик обращался к Александрову, учуял в нем начальника.
— Да вроде того, — ответил тот.
— Вам Черные скалы надо найти.
— Что за Черные скалы? — заинтересовался я.
— Японский бог! Про Черные скалы не слыхали? — изумился старик. — Ладно, расскажу, как приду к вам в другой раз. Засиделся у вас, спать пора, светать начнет, пока мы с жеребенком доберемся до дому.
— А вы верхом, быстро доберетесь.
— Жалко жеребенка, мал еще, пешком пойду. — Старик залпом словно воду, выпил остывший чай и, сунув под мышку газеты и журналы, попрощался с нами.
— Приходите еще, всегда будем рады! — крикнул ему вслед Александров.
— Спасибо, приду как-нибудь.
Я нагнал его и попросил:
— Обязательно приходите, расскажите про здешние места.
— Чего не прийти, приду. — И, улыбаясь, добавил: — Если очень понадоблюсь, пожелайте-помечтайте, в один миг объявлюсь, как в сказке. Сказки-то помните?
— Нет, позабыл!
— Ничего, вернетесь домой, почитаете детишкам, вспомните.
— Не обзавелся еще детишками.
— Это негоже! Прокляни японский бог, без детей жизнь не жизнь! Дети жизнь красят. И добрая жена — хорошее дело.
— Может, останетесь, переночуете у нас.
— Нет, кони чуют, когда меня нет, волнуются.
Старик погнал белого жеребенка перед собой. Тьма была кромешная, но жеребенок пробирался по одному ему известным тропкам, ведя за собой доброго, несчастного, умного и одинокого старика, одинокого, как «японский бог».
Прошло несколько ничем не примечательных дней.
Чуть свет завтракали, еще раз проверяли рюкзаки, приборы; мы с Александровым давали последние указания и, забравшись в вездеходы — один «возглавлял» я, другой — он, — отправлялись в маршруты. По пути группы сходили кому где следовало, а вечером водители дожидались нас в условленном месте.
Не знаю, как другие, но я за день выматывался так, что тряский вездеход, подвозивший нас вечером к лагерю, казался паланкином.
Однажды моя группа обследовала ущелье, где, как я и предполагал, было много обнажений. Я скалывал молотком образцы и диктовал Людмиле Пельменевой — она вела полевой дневник. Техник измерял содержание «нашего элемента» и записывал данные. Рабочий заворачивал образцы, укладывал в рюкзак, а когда набивал битком, я помогал ему дотащить до вездехода.
Маршрут оказался изнурительным. В одном месте ущелье неожиданно раздвоилось. Неожиданно для нас, поскольку водораздел не был отмечен на карте. Надо было разбиться на две группки. Обычно я шел с техником, Людмила Пельменева с рабочим, но тут техник-геолог проявил инициативу, попросил отпустить его в самостоятельный маршрут с рабочим. У него был большой опыт, и я согласился. Он взял прибор для измерения «нашего элемента», нам же подкинул лоток для шлиховки и пустой рюкзак. Поделили еду, договорились сойтись у вершины водораздела и пошли по склонам вдоль речки.
Часто попадались водопады, ноги разъезжались на влажных замшелых камнях. Людмила перескакивала с камня на камень, как коза, а я несколько раз шлепался, веселя ее.
Метров через двести Людмила остановилась:
— Пора промыть шлих, а заодно и закусим. — И, достав из рюкзака лоток, пошла к речке. Опустилась на корточки, ловко загребла лотком песок и стала качать его, как сито.
Солнце припекало. Людмила сначала рукава засучила, потом ворот расстегнула. «А она красивая, между прочим», — отметил я вдруг про себя и смутился. «Непозволительные» мысли сразу следовало пресечь, и я раскрыл дневник — мой черед был вести его. Но записывал машинально — глаза против воли любовались Людмилой. Она все так же мерно качала лоток, и стиснутые ковбойкой груди перекатывались в такт из стороны в сторону, как мячики.
«Что с тобой! — обозлился я на себя. — На кого загляделся! Совсем голову потерял?»
Людмила рассматривала в большую лупу шлих и диктовала.
— Золото! — вскрикнула она. — Золото! Золото!
Зрение у Людмилы отличное, и дело свое знает отлично. Чтоб она да золото не заметила!
Людмила обернулась ко мне, и восторг застыл на ее лице. Потом спокойно повторила «золото» и еще внимательней всмотрелась в меня.
— Не беспокойся, ничего не упустил, все записал, но то, что занимало меня при этом, означает измену, измену дружбе, — покаялся я чистосердечно.
— Что же тебя занимало?
— Ты, Людмила, ты и еще…
— Гурам! — она оборвала меня.
Я подвинулся к ней, погладил по волосам. Она не шевельнулась. Настороженно и понимающе разглядывала меня. Всего на миг мелькнула в глазах тревога. Она была спокойна.
Меня не взволновало ее «открытие», потому что я знал про золото в этом районе.
А ее не смутило мое признание, потому что она знала: заговорит во мне однажды мужчина — мы так давно в этой глуши.
— Это измена. Понимаешь, измена дружбе! А чего заслуживает изменник, известно, — повторял я безотчетно. Но глаз отвести от нее не мог.
Людмила усмехнулась. Застегнула рубашку, спустила закатанные рукава, говоря — комары искусали, и взяла у меня дневник.
— Все записано точно, — заявила она, просмотрев. — Значит, тебе кажется. Придумал же — измена!
И спокойно выложила из рюкзака еду.
Мы расположились в тени.
Я не мог есть, с трудом проглотил кусок.
— Ешь, ешь, не терзай себя, нам еще долго идти, — рассмеялась Людмила, ободряя меня.
В нашей партии Людмила задает тон и служит неким образцом. Она всегда одета аккуратно, со вкусом. Это вынуждает и других следить за своим видом, неловко ссылаться на усталость и занятость; ведь Людмила наравне со всеми ходит в маршруты, наравне со всеми работает в партии, да еще за мужем ухаживает, и в палатке у них порядок. В каждой геологической партии есть своя «королева» или «работяга», «красавица-белоручка» или «палочка-выручалочка»; Людмила воплощает в себе и то и другое; более того, она «мать» экспедиции, хотя ей всего двадцать четыре года.
