Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму
Удивительное вытворяет со мной моя болезнь, когда вспомнит, навалится. Астрономическое время останавливается. Останавливаются Земля и планеты. Зато с бешеной скоростью начинают крутиться бесчисленные невидимые колесики, закрепленные в мозгу и теле. Завертится одно, и следом закрутятся все остальные, будто сцеплены друг с другом зубчиками. Это колесики души! Физическое бытие не удлиняется ни на миг, но душа разветвляется, разрастается, простирается вширь, то есть старится. Потому-то и уверяют, видимо, некоторые, что им все двести лет! По-моему, это вполне вероятно. Душа немыслимо разрослась и состарилась, а тело — нет. И так мучительны, обостренны мои чувства, ощущения, все, что я испытываю! Такого напряжения всех сил хватило бы состарить десяток людей!
Девушки подали пассажирам обед.
Жареное мясо пробудило голод. Я с удовольствием поел, выпил кофе. Проглядел газеты и снова долго смотрел в бескрайнюю синеву, пока не уснул. Спал блаженным сном. Разбудила бортпроводница — попросила пристегнуть ремни: самолет шел на посадку. Не выношу, когда он снижается. Но вот шасси касаются бетонной дорожки, и сразу успокаиваюсь.
— Погода в Багульнике теплая, — объявляет бортпроводница. — Плюс восемнадцать. Помните, пользуясь самолетом, вы экономите время. Спасибо за внимание! Всего хорошего!
Ступил на землю — и сразу дохнуло родным воздухом! На душе потеплело.
Я прошел в зал. Дожидаясь, пока подвезут чемоданы, вспомнил вдруг, что не позвонил перед отъездом директору. Настроение испортилось. Что он подумает! Мальчишке непростительно такое.
Я попросил телефонистку соединить с Москвой. Девушка записала номер и тут же соединила. Телефон зазвонил прежде, чем я вошел в кабину. В трубке зазвучал голос супруги директора:
— Не могли бы позвонить позже? Он только что уснул.
— Сожалею, но не могу.
— Хорошо. Сейчас.
Она привыкла к тому, что будим его в неурочный час.
В трубке свистел ветер.
— Да, слушаю, — прозвучал сонный голос директора.
— Не сердитесь, дядя Гриша, из Багульника звоню.
— Знаешь, что я тебе скажу, Гурам… — Он долго и сердито отчитывал меня, а в заключение «порадовал»: — В конце квартала ждите комиссию. Думаю, и я прилечу. Информируйте о делах по вторникам в девять утра по-московски, я у себя. Ну, всего…
— Всего хорошего.
— Счастливо. Привет ребятам!
От аэропорта до железнодорожного вокзала рукой подать, автобус в два счета подвез, а до отхода поезда оставалось еще часа два.
Вокзал в Багульнике большой, красивый, современной архитектуры, но ветка, по которой ходит мой поезд, — на отшибе, обойдена вниманием, и курсирует по ней один-единственный поезд местного значения. Я пока что-то мирюсь с этим фактом, но скоро… Скоро все изменится. Невдомек гражданам пассажирам, что она станет самой значительной, и, как знать, возможно, не только для великолепного вокзала Багульника!
На перроне дожидались поезда две очень привлекательные девушки. Рядом топтались солдаты, громко перешучиваясь. Взводного не было видно, и два сержанта браво заигрывали с девушками. Тут появился патруль. Офицер прошел мимо солдат и остановился возле сержантов. Те вытянулись в струнку. Офицер заставил их застегнуться на все пуговицы, вогнав в краску. Отойдя немного, хитро улыбнулся им на прощанье, а бедняги стояли как в воду опущенные.
Подали состав. Началась посадка.
Александров не любит, когда я прилетаю самолетом, и сам никогда не летает, но не трястись же несколько дней в поезде от Москвы до Багульника! Хватит того, что из Багульника до Голубихи тащишься поездом двенадцать часов, а потом еще газик вытряхнет душу, пока довезет до базы.
О Голубихе вы вряд ли слыхали. Ничем еще не прославился этот конечный железнодорожный пункт с двумя путями для маневрового паровоза. В одноэтажном станционном здании Голубихи две небольшие комнаты, в одной размещается диспетчер с начальником станции, другая отведена кассе и пассажирам. Оттуда навстречу мне, а лучше сказать поезду, выбежал Юра Александров.
— Наконец-то! — радостно воскликнул он, словно не веря, что я вернулся живым-невредимым.
Он был в старомодном костюме, через плечо свисала полевая сумка, туго набитая картами и документами. Видавший виды берет в пятнах скрывал одну бровь и ухо, на другую половину лица падали длинные волосы.
— Не ждал тебя так скоро, думал, застрянешь в Москве, — говорил он, довольный моим возвращением, и душил в объятиях. — Признайся, хотел еще побыть в столице?! Что попишешь, такая у нас участь. Как там директор? Знаешь, ты в самый раз приехал, у Пельменева новые факты появились, настаивает вести разведку к северу. Твоего слова ждет. Ты ведь тоже склоняешься…
— Не только склоняюсь! Убежден в его правоте, структура сужается в северном направлении!
Не мог же сказать, что интуитивно убежден, что убеждение пришло ко мне внезапно, после приступа.
Шофер нашего газика, нашего «колхозника», молча уступил мне место за рулем. Александров ухмыльнулся. Давно и твердо установилось — днем машину в тайге вожу я, а как стемнеет, уступаю шоферу его законное место. Не люблю ездить ночью. А днем — днем сказочно чудесно в тайге. Особенно летом. Сколько я о ней читал, слышал и по фильмам представлял, но увидел своими глазами, и оказалась совсем иной!
В детстве Сибирь была для меня лишь местом ссылки декабристов, революционеров, всех, кто боролся против царского самодержавия. Потом Сибирь закрепилась в моем сознании как место заключения уголовников и других преступников. Я вообразить не мог, что в Сибири растут цветы! Окончив политехнический институт, поехал работать в тайгу и тогда-то увидел ее во всей красе. Тайга ни с чем не сравнима. Лето коротенькое, но отличается то необычным зноем, то необычными ливнями. Высоченные ели чуть не до самой верхушки не могут расплести-развести мохнатые лапы. Но больше всего поражает первозданная чистота — во всяком случае, в тех местах, где мы работаем. Под ногами сплошной хвойный ковер. Идешь, а земля пружинит, мышцы ног напряжены, и очень устаешь, правда, но это пока привыкнешь.
Зима в Сибири властвует долго, подавляет весну, пока может, вот почему поляны разом вспыхивают яркими цветами, а цветы — только вырвутся из почвы — бурно, неудержимо тянутся вверх.
В таежной глуби громоздятся курумы — так местные жители называют навороченные друг на друга еще в ледниковый период камни — морены. Каждая глыба в этих нагромождениях стоит, как оставил ее ледник, и от одного неверного шага каменная махина срывается с места и летит вниз, увлекая за собой лавину других. Курумы эти заросли багульником, кедровым стлаником, ломоносом, жимолостью, голубикой, боярышником, арктической ежевикой.
В южной части Сибири среди сосен и елей белеют стройные березы. После дождя смешанный лес сплошь в грибах — не знаешь, куда ступить. И каких только нет, особенно много сыроежек и груздей.
Когда наши ребята уходят в маршрут после дождя, берут с собой лишний рюкзак — для грибов.
Я вертел головой, словно впервые видел тайгу, соскучился и вполуха внимал Александрову.
— Не волнуйся, все на месте, каждый камешек, каждый цветочек, ничего не трогали, — усмехнулся он. — Могу порадовать! Новые приборы получили, пока тебя не было, — удобнее старых, а главное — легче и к «нашему элементу» весьма чувствительны, на самую малость реагируют.
— Надо ускорить темпы, добыть к приезду комиссии новые факты в пользу…
— Какая еще комиссия? Опять прикрыть хотят?
Тут я передал ему разговор с директором.
— Добудем руду! И Государственную премию отхватим, увидишь! — Александров убежденно прижал руку к груди.
Лагеря достигли к вечеру. Все были в сборе и с нетерпением ждали нас.
— Собирайте лагерь! — с ходу всполошил всех Александров, выскакивая из машины.
Тут же собрал людей и объяснил причин перехода на новое место.
Мужчин новость обрадовала, женщины заворчали, не любят они покидать насиженное место.
Когда Александров пожелал всем спокойной ночи, я роздал письма, сигареты, свертки с покупками и услыхал от Людмилы Пельменевой то самое, что предполагал, а вдобавок она еще снисходительно похлопала меня по плечу: никчемные вы, говорит, создания, мужчины.
Разбрелись и остальные. Лагерь притих, только из одной палатки лилась музыка, там всегда слушали «Маяк».
Александров призвал меня с Пельменевым в рабочую палатку, детально обсудить принятое решение. Во время моего отъезда Пельменев успел выполнить три дополнительных маршрута — к северу от нашего разведучастка — и сообщил о новых фактах, о которых уже рассказал мне Александров. Факты заслуживали внимания и явно говорили в пользу северного направления. Вот почему еще до моего возвращения Пельменев с Александровым почти решили перебраться к северу, ждали лишь моего приезда и согласия.
